Венсан снова поднял бокал:

— Именно это и предполагалось отпраздновать сегодня вечером, лапонька. Теперь для тебя вся жизнь станет одной большой шуткой.

— Иди сюда. Это срочно.

Эрик схватил его за плечо. Это само по себе свидетельствовало о серьезности ситуации: в обычных обстоятельствах он никогда не осмелился бы дотронуться до Реверди. Жак отложил свои гантели и пошел за французом. Час дня. Жара всей своей тяжестью навалилась на тюрьму.

Они перебежали через двор мелкими шажками — горячий асфальт обжигал босые подошвы. Их тени были густыми и такими короткими, что казалось, они впечатываются в землю. Присев на корточки возле столовой, они смогли наконец перевести дыхание.

— Куда ты меня ведешь, сюда, что ли?

Эрик не ответил. Опершись локтями на колени, он мотнул головой в сторону блока «С». Еще пятьдесят метров под палящим солнцем.

Уродец снова пустился в путь. Реверди нехотя последовал за ним. Они двигались, высоко вскидывая ноги, стараясь касаться асфальта лишь на мгновение. Еще несколько секунд, и они снова оказались в тени. Эрик по-прежнему смотрел вперед — в сторону футбольной площадки, в направлении кромки болота. Шутка затягивалась.

— Куда мы идем, черт побери? — взревел Реверди,

Эрик, не отвечая, снова побежал вперед. Жак, с трудом сдерживая злость, следовал за ним. Они прошли через ворота, окруженные колючей проволокой, достигли стадиона. На двухсотметровом пространстве больше не оставалось никакого укрытия, только пустые ворота, форма которых вызывала ассоциации с виселицей.

Бежать дальше не было сил — жара иссушила их настолько, что тела, казалось, вот-вот превратятся в тонкий песок. Тем не менее они продолжали идти вперед, высоко вскидывая ноги, словно на соревнованиях по спортивной ходьбе. Коротышка и великан, в одинаковых белых футболках, в одинаковых бесформенных полотняных штанах. «Парочка клоунов», — стиснув зубы, подумал Жак.

Впрочем, эта беготня его отвлекала. Он уже два дня переживал неудачу Элизабет и никак не мог успокоиться. В гневе он чуть было не разорвал ее фотографию. Как у нее могло не получиться? Как она могла добраться до Камерон-Хайлэндс и не найти там знака? Он обманулся: эта девушка ничем не лучше всех прочих.

Они дошли до конца площадки, а потом пробежали по цементному, добела раскаленному спуску, Эрик предупредил:

— Пришли.

— Куда?

Он показал пальцем. Реверди увидел на самом краю площадки толстые канализационные трубы. Вдоль бетонной стенки были натянуты переплетенные куски ткани. Сзади тянулись ряды колючей проволоки. Еще дальше — болота…

— ВИЧ-квартал.

Реверди почувствовал, как по спине пробежал холодок. Об этом месте ему уже говорили. Однажды надзиратели в резиновых перчатках и масках приволокли отсюда в больничку труп. В Канаре СПИД по-прежнему считали чем-то вроде проказы. Тюремщики даже не осмеливались бить ВИЧ-инфицированных. Начальство поселило «больных» в отдельном бараке. Но рано или поздно они оказывались здесь. На краю. Отверженные среди отверженных.

Они подошли. Помимо собственной воли Реверди испытывал странную смесь любопытства и страха. Больные в конечной стадии не заходили в медпункт. Их отправляли прямиком в Центральный госпиталь. А в каком состоянии эти? Он представлял себе рахитичные тела людей, лишенных иммунитета, пораженных самыми разными болезнями…

Он ошибался. Здешние обитатели ничем не отличались от остальных заключенных: загорелые до черноты, обросшие, в лохмотьях. И в отличной форме. Кто-то играл в карты, группки собирались возле жаровен, стоявших под трубами. Здесь царило нескрываемое, беззаботное оживление.

В отдалении что-то варилось на большом костре, поднимался черный дым, человек десять заключенных, с лицами, обвязанными футболками, толпились вокруг огня. Запах стоял невыносимый.

— Дурь варят.

Реверди знал, как готовят такого рода дрянь. Это нетрудно — растворители, таблетки для похудания, сточные воды… Настоящий нектар. Подобное производство сопряжено только с одной проблемой: смесь взрывоопасна. Охотников связываться с ней, как правило, находится немного. Но здесь умельцы нашлись. Уже приговоренные, которых не пугала перспектива разлететься клочьями по стенам.

Эрик направился ко входу в подвал. Реверди — за ним. После солнечного света темнота оглушила его будто молотом. Ему пришлось остановиться: он больше ничего не видел. Понемногу глаза привыкли к мраку. Тут был настоящий проспект цилиндрической формы, забитый людьми, как станция метро в часы пик. Они сидели группами, прислонившись к вогнутым стенам, вдоль которых стояли палатки из тряпья. Эрик шел вперед, обходя эти лохмотья. От колеблющихся огоньков шел сильный запах нефти. Люди сидели скорчившись в звериных позах. Некоторые лежали, трясясь под тряпками. Реверди не знал, был ли у них СПИД, но у всех у них шла ломка.

Он узнал призраки, появлявшиеся в медпункте в надежде выпросить какие-то лекарства, чтобы облегчить свои мучения. Потом они возвращались сюда, в царство заброшенных труб. Чтобы торговать своими таблетками. Вкалывать себе зелье, растворенное в сточной воде. Заражать друг друга старыми шприцами. Он уже не задавался вопросом о том, зачем Эрик привел его сюда. Наверное, в этой мертвецкой кто-то кончался.

Они перешагивали через неподвижные тела. Жак отмечал знакомые признаки. Вздутые затвердевшие вены; конечности, покрытые синяками; лица, обтянутые кожей. Он видел также руки и ноги без пальцев. Типично для тюрем: героинщики в состоянии транса теряют чувствительность. Пока они парят в облаках, крысы отгрызают им конечности. Потом они просыпаются, обглоданные, как косточка от окорока.

Вдруг Реверди понял, что они оказались в своего рода «зале совещаний». Вокруг горевшего в центре костра сидели по-турецки какие-то люди: неподвижные, с остановившимся взглядом. Двигались только их челюсти. Они беспрестанно жевали. Казалось, их челюстями движет некая дьявольская сила, тогда как тело уже умерло.

— Окурок, — прошептал Эрик. — То, что остается в трубке после курения опиума. Так спекается, что курить уже невозможно. Тогда они его жуют. Жуют, пока не смогут проглотить и хоть что-то ощутить…

Реверди почувствовал, как в нем снова закипает злость.

— Мне эта экскурсия до лампочки! Можешь объяснить, какого черта мы тут делаем?

Улыбка на мокром от пота лице с заячьей губой. Как будто голова жирной рыбы.

— Не нервничай. Мы уже пришли.

— Куда, мать твою?

Эрик показал влево, под трубы. Там дрожала какая-то тень, скорчившаяся, с коленками, подтянутыми к животу. Реверди нагнулся. Хаджа, папенькин сынок, который выманивал деньги у матери, в то время как отец полагал, что заставил его «хлебнуть настоящей жизни». Узнать его было невозможно. Кожа да кости. Провалившиеся глаза. Он непрерывно шмыгал носом. Эрик прошептал:

— Он захотел сыграть в тонкую игру: выйти на прямую торговлю с китайцами. В наказание Раман связался с его отцом и все ему рассказал. О тайной передаче денег. О наркотиках. Обо всем. Папаша сжег все мосты. Хаджа уже пять дней ничего не принимал. И он по уши в долгах.

Реверди вспомнил, как паренек, движимый предчувствиями, уже приходил к нему просить о помощи.

— Ну и при чем тут я, можешь сказать?

— Если он не заплатит, китайцы напустят на него филиппинцев…

Жак молча повернулся к выходу. Эрик схватил его за футболку. На сей раз Реверди припечатал его к выгнутой стенке.

— Не приставай, — прошипел он, — или…

— Только ты можешь что-то сделать, — взмолился карлик. — Переговори с китайцами. Пусть дадут ему время… Его отец в конце концов уступит…

Жак уже занес кулак, чтобы раз и навсегда припечатать его заячью губу, но в друг остановился, словно пораженный молнией. Сквозь уродливые черты Эрика проступило дивное лицо Элизабет. Черные, слегка асимметричные зрачки. Бледная улыбка, еле заметная на темной коже. Зачем лгать самому себе? Он любит ее. Он без ума от нее; он не может о ней забыть.