Совершенно черной.

В первый момент я отпрянул в ужасе, потом пришел в восторг. Я любовался телом, источавшим этот нектар. Я никогда не видел ничего более прекрасного. Такого чистого, такого подлинного зрелища. Дело было в обычном цианозе, связанном с аноксией, но мне казалось, что это зло выходит из тела моей матери. Эта черная вязкая жидкость и была злом. Подлинная природа этой женщины — порок и ложь — заключалась в этой черной крови.

Я поднялся, со слезами на глазах, и тут заметил, что я кончил, прямо в штаны. В первый раз в жизни я испытал оргазм. В чистоте апноэ. Отныне других путей для меня не существовало. Именно в тот момент, я знаю это, у меня на затылке появилась метка. Сзади на голове выпала и никогда уже больше не отросла полоска волос. Этот след стал вехой в моей новой судьбе.

Мысли Марка текли все медленнее. Мозг не получал достаточно кислорода. Реверди подошел вплотную к нему. Его голос звучал по-прежнему ясно:

— Ты не дошел до конца в своей книге, Марк. Ты не захотел—или не смог—добраться вместе со мной до определенной точки. До того места, где все намерения кристально чисты. А между тем мне казалось, что я много рассказывал об этом Элизабет…

Марк бросил взгляд на Хадиджу. Она втягивала воздух, как рыба, выброшенная на берег, с ужасающим свистом. Собственная беспомощность бесила его. Он и сам был близок к обмороку. Между двумя приступами кашля он пробормотал, еле слышно:

— Ско… скольких ты убил?

— Каждый год, — улыбнулся Реверди, — в Юго-Восточной Азии пропадают тысячи человек. Я внес свой вклад в эту цифру. Для меня Черная Кровь — это не физическое явление, не случайность. И тем более не халтурно написанная книга, Это вечный поиск, Марк. В эти глубокие воды я погружаюсь всем своим существом. Мое подлинное апноэ, моя стометровая планка всегда заключалась именно в этом погружении…

В круглой комнате, наверное, уже почти не осталось пригодного для дыхания воздуха. Синеватое пламя масляной лампы еще теплилось. Убийца взглянул на свой счетчик:

— Десять процентов. Время поджимает. — Он повернулся к Хадидже. — Красавица моя, ты исповедуешь ислам?

Она не реагировала. В обмороке. Может быть, уже мертва. Он продолжал, словно она могла его слышать:

— Нет? Ты не знаешь эти слова Корана?

«Написано, что Пророк, еще до исполнения своей миссии, заснул глубоким сном на земле. И два белых человека спустились справа и слева от него и встали там. И белый человек слева рассек ему грудь золотым ножом и извлек сердце, из которого удалил сгусток черной крови. А белый человек справа рассек ему живот золотым ножом, и извлек внутренности, и омыл их. И они вложили органы на место, и с тех пор Пророк стал чист и мог проповедовать веру…»

Реверди поймал клапан, прикрепленный к баллону со сжатым воздухом. И впервые в его голосе послышалась злость:

— Благодари меня, Марк. За себя и за нее. После всей вашей лжи, ваших надругательств, я очищу вас, омою, как белые люди из Корана…

У Марка не оставалось сил, чтобы поднять голову — вспышки, темные пятна затуманивали его сознание. В его мозгу крутилась только одна мысль: выиграть время. Несколько секунд. И попытаться сделать что-то, все равно что, лишь бы спасти Хадиджу.

Убийца уже собирался взять в рот загубник, когда Марк выдохнул:

— Подожди.

Его голос звучал как шелест:

— Бамбук, почему бамбук? Почему листья подавали тебе сигнал к убийству?

Реверди замер и улыбнулся:

— Это все платья.

— Платья?

Он провел пальцами по своему лицу, сверху вниз.

— Платья моей матери, от Лоры Эшли… Когда я сидел в шкафу, когда я умирал от страха, когда я задыхался, они свисали с вешалок и гладили меня по лицу. Это прикосновение навсегда связалось для меня со страданием. Каждый раз, когда я чувствую, как листья бамбука прикасаются к моему лицу, я снова оказываюсь в шкафу. Это точно такое же ощущение, та же легкость. Я чувствую, как платья касаются моего лица. Я слышу мою мать и ее вздохи наслаждения. И я снова жажду черной крови…

Реверди закусил загубник. Потом спокойно сел на пятки, на азиатский манер, и уставился в глаза Марка.

Это был конец.

Хадиджа, без сомнения, уже умерла. А ему оставалось всего несколько секунд. Он слышал неестественные звуки дыхания Реверди, а сам задыхался, понимая, что все больше и больше отравляется углекислым газом.

Реверди подкарауливал каждый его вдох. Он уже не нуждался в анализаторе воздуха. Достаточно было посмотреть на лицо Марка. Когда его черты застынут, ныряльщик снимет маску, задержит дыхание и поднесет маленький стойкий огонек к заклеенным ранам, чтобы выпустить из них черную кровь.

Кровь.

На краю небытия Марка осенило.

Он не мог уже ничего сделать, только испортить ритуал Реверди.

Сорвать его жертвоприношение.

В безнадежном усилии он вдохнул полной грудью, напряг мышцы. Одного этого усилия хватило, чтобы он чуть не умер. В следующий момент ему удалось полностью расслабиться, отчего его тело изменило положение, сместилось. Он не добился никакого результата, не считая черного провала в сознании из-за резкого притока углекислого газа.

Он снова выпятил грудь, напряг мышцы. Он задыхался, он умирал, но прежде чем умереть, прежде чем комната окончательно очистится, он истечет кровью. Он опередит наступление цианоза.

Он почти потерял сознание, когда его усилия увенчались успехом: невероятное натяжение кожи раскрыло раны, склеенные медом. Он снова расслабил мышцы груди, чтобы края ран разошлись, чтобы кровь потекла сильнее.

Реверди отшвырнул загубник, бросил взгляд на свой анализатор воздуха. Из-за нехватки кислорода его голос изменился:

—Нет! Еще не пора!

Марк продолжал свою гимнастику: напрячься— расслабиться, напрячься — расслабиться… Края ран расходились, теплая кровь текла по коже. Ему удалось опустить глаза. Его кровь была темной, коричневатой, но все-таки еще красной. Он осквернил весь церемониал.

— Еще не пора!

Реверди бросился к нему, выставив перед собой нож. Марк улыбнулся. Что он может с ним сделать? Убить его? Стул покачнулся. Мужчины оказались на полу. Кровь брызнула в лицо убийцы. Падая, он надавил на Марка, и кровь начала хлестать сильными струями. Реверди выдавливал ее своим весом и при этом суетился, лепетал:

— Не пора… не пора…

Он пытался зажать раны руками. Но кровь упорно просачивалась между его пальцами.

Марк закрыл глаза. Горячие волны струились по его ключицам, ребрам, животу. Его тело медленно расплывалось в смешанном запахе меда и металла. Под ним как будто расстилалась теплая постель, вязкое погребальное ложе. Им овладело ощущение, что он погружается одновременно и в землю, и в самого себя. И в то же время его не покидало ощущение полета, освобождения, почти что беззаботности.

Он открыл глаза. Реверди, по-прежнему согнувшись над его телом, что-то кричал. Но Марк уже не слышал его голоса. Он уже не чувствовал его веса. Ему казалось, что убийца прощается с ним, а огромные овальные ниши плясали, наблюдая за его уходом.

Без сомнения, он уже не дышал.

Без сомнения, его сердце уже не билось.

А потом, в последней судороге, он услышал какой-то шум, глухо прокатившийся по круглой комнате.

Он повернул голову.

И его ослепили белые силуэты.

В комнату ворвались люди. Одетые в комбинезоны, в перчатки и в дыхательные маски ослепительной белизны. Что-то вроде альпийских стрелков, вооруженных автоматами.

Марк знал, что уже слишком поздно.

Он перешагнул порог смерти.

Но он увидел, как Реверди цеплялся за него, в то время как люди в белом хватали его за руки. Он почувствовал, как пальцы убийцы скользят по его покрытому кровью телу. Он увидел, как открылись его губы в беззвучной молитве. Он подумал о душераздирающих криках отца, из рук которого вырывают ребенка.

И это стало последним образом, запечатлевшимся в его сознании.

Белая комната.