— Адике… Какое прекрасное имя! Нежное, ласковое, мелодичное. Я пью за тебя, чудесная роза далёкого южного края, которую судьба забросила в наши суровые холодные степи. И мы благодарны судьбе за это, ибо твоё присутствие здесь, Адике, делает теплее и радостнее мрачное и неприветливое жилище, в котором приходится мне сейчас обитать… Слово чести, за всю свою жизнь не встречал я более красивой, милой девушки, чем ты, мой южный цветок! Пью за тебя, Адике, и надеюсь, что и ты выпьешь за здоровье твоего гетмана, который одиноко коротает здесь свои дни и будет рад, если ты разделишь его одиночество…

Слова гетмана были вполне определённы и ясны. Однако оставалось непонятным: предлагает ли он этой молодой красивой турчанке руку и сердце или старается лишь вскружить ей голову?

Златка не знала, как ответить. Рядом с ней дрожала, съёжившись, Стёха.

Мучительную, тягостную тишину прервал сам гетман.

— Ну, что же ты ответишь, моя пташка? — Юрась приблизился вплотную и заглянул девушке в глаза.

Златка застыла в гордом молчании.

И вдруг порывисто поднялся Ненко, быстро заговорил по-турецки, обращаясь больше к Азем-аге, чем к гетману.

— Высокочтимый пан гетман, я не настолько владею вашим языком, чтобы ответить на только что сказанные слова, но достаточно хорошо знаю его, чтобы понять, как они оскорбительны для моей сестры и меня…

Все, кто понимал по-турецки (а понимали многие, и сам гетман), вытаращились на молодого турка, который посмел поучать гетмана. У Азем-аги полезли на лоб чёрные лохматые брови. Многогрешный от удивления разинул рот и застыл так, придурковато хлопая веками. А Юрась Хмельницкий продолжал стоять перед растерянной Златкой, с гневом смотря через её голову на красивого молодого чорбаджию[34], который своей внешностью был очень похож на него самого и которого он сам пожелал иметь у себя на службе.

— Ага понимает, с кем он говорит? — холодно спросил Юрась.

— Понимаю, безусловно. И прошу извинения за резкие слова. Но я вынужден вступиться за свою сестру…

Вслед за Ненко встали Младен и Якуб, но Ненко едва заметным жестом призвал их молчать.

— Твоей сестре ничто не угрожает, — сдержанно, но холодно ответил гетман. — И никто здесь не оскорбляет её…

— Значит, это вышло помимо вашей воли, гетман… Мы думаем и заботимся о будущем Адике, — продолжал Ненко.

— А разве я желаю ей плохого будущего? — перебил Юрась. — Эта девушка завтра может стать гетманшей и скрепить наш союз с высокой Портой!

В гостиной воцарилась напряжённая тишина. Потом кто-то охнул. Прошелестел осторожный, придушенный шёпот.

Полковник Яненченко, который лучше чем кто-либо из присутствующих знал Юрия, покачал головой. «Ну и ну! Вот это дела! Наш Юрась влюбился! — подумал он ехидно. — Давненько за ним не водилось такого греха… Неужели его намерение серьёзно? Или это очередная прихоть сумасброда?» Однако промолчал, поскольку чувствовал, что и над ним собираются тучи.

Мурза Кучук тоже ни малейшим движением не выдал своих чувств, только многозначительно взглянул на Чору, а тот в ответ слегка опустил густые чёрные ресницы. Никто не видел этого диалога взглядов, а если б и видел, то не придал бы значения, так как понятен он был только отцу и сыну. Кроме того, все были так поражены словами гетмана, что никому и в голову не пришло наблюдать за белгородским мурзой…

Первым нарушил молчание Ненко:

— Но ясновельможный пан гетман забывает одно обстоятельство…

— Какое?

— Адике мусульманка…

— Ну и что?

— А гетман христианин…

— Глупости! — выкрикнул раздражённо Юрась. — Припомни, сколько девчат-христианок было взято в жены наивысшими сановниками Порты! А украинка Настя Лисовская стала даже султаншей Роксоланой… Так почему же в этом случае вера должна стать преградой? К тому же, мне кажется, последнее слово должно остаться за Адике… Но она — все тому свидетели — не проронила ни слова. Ведь издавна известно, что молчание — знак согласия!

Взгляды всех устремились на девушку.

Златка была ни жива ни мертва. Только мелко дрожал бокал в её руке, из него выплёскивался багряный, как кровь, напиток.

Она подняла голову. В её широко раскрытых глазах стояли слезы. Но голос прозвучал твёрдо:

— Я никогда не буду гетманшей! Никогда!

— Адике! — вскрикнул Юрась.

— Запомните — никогда! — повысила голос Златка. — Самая злейшая кара не заставит меня отдать вам сердце и руку. Я люблю другого!

Она поставила свой бокал на стол и смело смотрела гетману в лицо.

Все замерли. Ненко, Младен и Якуб побледнели.

За гетманским столом назревала буря.

Азем-ага и татарские салтаны с любопытством ждали — что будет дальше? Многогрешный положил руку на саблю и, весь в напряжении, подался вперёд, следя, как верный пёс, за своим хозяином.

У Юрася вдруг перехватило дыхание. Его душило бешенство.

Но не успел он вымолвить и слова, как распахнулись двери — и в покои ввалились трое подвыпивших старшин, выходивших до ветру, а с ними — высокий незнакомец в дублёном кожухе и бараньей шапке.

— Мы поймали запорожца, пан гетман!

— Заглядывал в окна!

Старшины подтолкнули запорошённого снегом казака на середину гостиной, поближе к гетману.

Когда незнакомец снял шапку и поклонился, послышался лёгкий девичий вскрик: это Златка и Стёха не смогли удержаться от невольного возгласа. Но никто из присутствующих, кроме Младена, Ненко и Якуба, не обратил на это внимания, поскольку для гетмана и его окружения значительно большей неожиданностью, чем девичий испуг, было появление в Немирове, да ещё в доме гетмана, запорожца. Все смотрел» на красивого молодца и ждали, что он скажет. Но он молчал, внимательно вглядываясь в лица присутствующих.

Приказав отряду из тридцати казаков дожидаться их в Краковецком лесу (Самусь, Абазин и Искра со своими небольшими отрядами отделились раньше и разъехались каждый в свою сторону), Семён Палий с Арсеном и его друзьями прибыл вечером в Немиров. Когда посильнее стемнело, они спустились в долину, осторожно перевели коней через замёрзший пруд и, поднявшись на взгорье, где начинался город, прокрались окольными тропинками к крайней убогой хатке, что одиноко стояла у обрыва. В её маленьких окошках мерцал едва заметный в плотной вечерней тьме огонёк…

На их стук в окно из хаты донёсся слабый женский голос:

— Кто там?

— Открой, мать! Не бойся. Мы люди свои — не басурманы. Зла не причиним, — сказал Палий.

В сенях загремел засов.

— Заходите, коль вы добрые люди, — послышался в темноте тот же голос.

Оставив Яцько с лошадьми, казаки вошли в хату. В челе печки горел жгут соломы, освещавший маленькую сгорбленную бабусю, худую, сморщенную, одетую в какие-то лохмотья. Она испуганно прижималась к шестку, пропуская четырех незнакомцев.

— Добрый вечер, мать, — поздоровались казаки, оглядывая хату.

— Вечер добрый.

— А в хате не жарко, — заметил Палий, указывая на пар, струящийся изо рта.

— Нечем протопить… А в лес идти сил нету уже… Соломки малость осталось в клуне — вот и подтапливаю, — тихо ответила старушка.

— Так что ж, одна живёшь, мать?

— Одна…

— А где семья?

Бабуся помолчала. Всхлипнула:

— Семья… Семейка моя… Были у меня три сына и две дочки… Были невестки, зятья, внуки… Полна хата людей была… А теперь вот одна-одинёшенька осталась… Как перст… Как богом проклятая… Нету никого!..

— Ясно. — Палий тяжело вздохнул, осматривая закопчённые, облупленные стены.

Старуха вытерла кончиком платка мокрые, воспалённые от слез глаза, спросила:

— Вы кто будете, люди добрые? Вижу не Юраськовы пособники…

— Нет, мать. Мы запорожцы… Издалека прибились… Думаю, пустишь нас переночевать?

— Ночуйте. Только ведь и души не согреете. Да и угостить вас нечем…