— Детей у нас с паном Мартыном не было, и потому, когда он неожиданно исчез…

— Исчез!.. Люди, вы слышите? Она говорит — исчез! Я, который оборонял Каменец и был взят турками, чтоб им пусто было, в полон!

— Я осталась совсем одинокой, — продолжала Вандзя, не обращая внимания на выкрики Спыхальского. — Я не знала, куда деться, где найти приют.

— Как же, легко поверить!

— Потом случилось худшее: напали кочевники, схватили меня и увезли в Крым… Я тяжко страдала, убивалась по дому, по родной земле, готова была на любые муки, чтобы вернуться…

— Ничего… Вскоре утешилась… В объятиях салтана, пся крев! — Спыхальский опять задрожал от гнева и схватился за саблю.

Но Арсен придержал его руку.

— Приди в себя, пан Мартын! Выслушай все до конца, как подобает мужчине… Говори дальше, пани!

— Что я могла поделать? Я была рабыней… Наложницей…

— Холера ясная! — не сдержался несчастный пан Мартын.

— Когда у меня родилась двойня, сынки Али и Ахмет…

— Вы слышите?.. Проклятье!

— …мурза забыл про гарем и стал называть меня не иначе как любимой, единственной ханум, нэнэй[58] его сыновей, которые после него будут салтанами! И хотя сердце моё ещё рвалось на родину, хотя я почти каждую ночь видела во сне родимый край и оставшихся там близких людей, постепенно стала я привыкать к мысли, что отец моих детей — мой муж, дом моих детей — мой дом, а родина моих детей — моя вторая родина…

— Матка боска, что говорит эта женщина! — Пан Мартын так стукнул кулаком по земле, что берег вздрогнул. — Да она трижды заслужила смерть!

— Когда подросли мои сыночки, когда их губки уже лепетали нежное словечко «нэнька», когда их ручонки не только искали мою грудь, но и обвивали мою шею, я поняла, что на свете есть такая любовь, с которой не может сравниться никакая другая, — материнская любовь!..

Спыхальский склонил голову, умолк.

А Вандзя после паузы продолжала:

— Не долго пришлось мне радоваться детям. В один ясный летний день напали казаки, сожгли Ак-Мечеть, поубивали многих, а тех, кто не успел бежать в горы, забрали в плен… Нет, я не говорю, что стала полонянкой запорожцев. Они считали, что освободили меня из неволи агарянской. И я вместе со всеми возвращалась на родную землю… В походе я встретила своего бывшего мужа… Но неимоверная тоска по детям, которых, я уверена, спас мой муж, салтан, точила сердце… Душа рвалась в Крым, к маленьким беззащитным сироткам, которые и днём и ночью стояли в моем воображении, протягивали ручонки и звали к себе… Так могла ли я не возвратиться к ним?..

— Бедняга, — вздохнул Арсен.

— Мне помог полковник Яненченко, наш сосед, которому я открыла свою тайну. Он дал мне письмо к кафеджи в Каменце, чтобы тот переправил меня в Крым…

— Проклятье! — взревел Спыхальский, услыхав неожиданную для него новость. — Я убью его!

— Теперь вы все знаете, панове, — прошептала Вандзя. — Теперь судите: чем я виновата перед паном Мартыном? Может быть, тем, что люблю своих детей?

Она умолкла и низко наклонила голову. Остальные тоже притихли. Только Спыхальский зло сопел.

Едва слышно шелестела на вербе листва. Из голубой выси улыбалось земле и людям и всему живому золотое солнце. С речки веяло приятной прохладой и остро-терпким запахом аира и водорослей. Из рощи, раскинувшейся неподалёку под горой, доносилось умиротворяющее кукование.

Каждый невольно прислушивался к кукушке. Никто не решался вспугнуть её, так как хотелось узнать, сколько лет насчитает ему пёстрая птица? Долго ли ещё осталось жить на этой широкой, милой земле?

Но вот вещунья умолкла, и снова наступила звенящая тишина.

Арсен в задумчивости повторил последние слова Вандзи:

— Действительно, чем провинилась эта женщина?.. Тем, что любит своих детей и хочет их увидеть, пан Мартын? Что ты на это скажешь?

Спыхальский долго сидел с опущенной головой. Судя по тихим вздохам, вырывавшимся из его груди, и все меньше и меньше подрагивавшим усам, буря в его душе начала утихать.

Наконец он поднялся, обвёл всех взглядом.

— Арсен, я давно убедился, что среди нас ты самый рассудительный и справедливый человек. И сердце у тебя доброе… За это люблю тебя, как брата… Так пускай эта женщина… едет… куда ей надо… Только бы с глаз моих! Но клянусь памятью отца, если она опять станет когда-нибудь на моем пути, то… — голос его загремел и вдруг резко оборвался.

Арсен положил ему руку на плечо.

— Понятно, Мартын… Она поедет с нами до Немирова, оттуда — куда захочет. — И повернулся к Вандзе: — Иди, пани, собирайся в дорогу, у нас тут будет ещё мужской разговор…

Когда Вандзя встала и отошла, Арсен сказал:

— Ну вот, с этим делом покончено… А теперь, пан Мартын и пан Новак, смотрите сюда… — Он достал из кармана кусочек бумаги и подал Новаку. — Пан, кажется, понимает по-турецки, так пусть прочитает и для пана Мартына…

Новак прочитал и перевёл письмо.

— Стонадцать дзяблов! — воскликнул Спыхальский. — Что все это означает, Арсен? Чьё это письмо? Как оно попало к тебе?

— Я отобрал его у Вандзи…

— Неужели полковника Яненченко?..

— Да, его послание каменецкому паше. Как слышал, он предлагает паше свою помощь, чтобы турки взяли Львов… Видишь, пан Мартын, дело тут намного важнее, чем измена пани Вандзи!

— По правде говоря, много серьёзней, разрази меня Перун! Что же теперь делать?

— Мы должны немедля мчаться во Львов, — встрепенулся Новак.

— Да. Я отдаю вам письмо, чтобы оно попало прямо в руки гетману Яблоновскому, — сказал Арсен. — Пусть он сам решит, как рассчитаться с предателем!

— Друзья мои, я вовсе не думал возвращаться во Львов! — воскликнул Спыхальский. — Теперь туда ничто не тянет — ни во Львов, ни в Круглик!.. Думал, что с тобою поеду, Арсен… На Украину!

— Друг мой, — Арсен обнял его за плечи, — я был бы очень рад вместе прибыть домой. Сам знаешь, с какой радостью все мои встретили б тебя… Как сына, как брата. Но сейчас ты должен сопровождать пана Новака. Дорога далёкая и опасная, а письмо надо доставить обязательно. Вон ведь о каком исключительном деле речь идёт!

— Понимаю, — шумно вздохнул пан Мартын.

— Дорогу к нам ты, думаю, хорошо знаешь?

— Ещё бы!

— Так вот, когда соскучишься нестерпимо, приезжай, друг! Двери моей хаты, если она у меня будет, всегда для тебя открыты. Сердце — тоже! — И Арсен трижды крест-накрест расцеловался со Спыхальским.

Полковник Яненченко шагнул через порог и, придерживая левой рукой саблю, чтоб не гремела, почтительно поклонился.

— Звали, ясновельможный пан гетман?

— Да, пан Ян, — ответил Яблоновский, пристально разглядывая статную, перетянутую в талии фигуру полковника. — Проходи, садись… У меня к тебе важный разговор.

Яненченко окинул взглядом просторную комнату. Рядом с тёмным резным столом гетмана сидели двое — Спыхальский и Новак. Что-то в выражении глаз этих шляхтичей не понравилось полковнику, но он не мог понять, что именно, и потому отмахнулся от тревожной мысли, которая не оставляла его со времени отъезда пани Вандзи.

— Слушаю, милостивый пан, — сказал он, садясь на табурет и ставя между коленей саблю.

Яблоновский молчал. Его худощавое надменное лицо было непроницаемым. Холодные голубые глаза сосредоточенно изучали каждую чёрточку физиономии полковника, и от этого Яненченко становилось все более не по себе. Зачем он понадобился гетману? Какое у того важное дело к нему?

— Как живётся пану во Львове? — спросил наконец Яблоновский.

— Спасибо, хорошо.

— Никто не притесняет, не обижает здесь пана?

— Слава богу, никто.

— Так почему полковник за приют и щедрость его милости короля польского, а также за мою благосклонность платит чёрной неблагодарностью?

У Яненченко душа ушла в пятки.

— Как позволите понимать ваши слова, пан гетман?

Яблоновский стремительно встал, склонился над столом и ткнул чуть ли не под самый нос полковнику записку — его, Яненченко, тайное послание каменецкому паше.