Поскольку в сёлах и городах людей оставалось мало, особенно мужчин, повстанческие отряды тоже были немногочисленными и не могли овладеть Немировом. Однако они доставляли значительные неприятности турецким властям, нанося чувствительные удары по их гарнизонам. Палий как-то попробовал даже ворваться в Немиров. И хотя ему не удалось захватить посад, Юрась Хмельницкий не на шутку перепугался. Он послал двух гонцов к каменецкому паше с просьбой прислать полк янычар или четырехтысячный чамбул, но повстанцы перехватили этих гонцов и повесили при выезде из Немирова. Это вконец испортило настроение гетману.

— Мы должны что-то предпринять, — заявил он на совете, куда были приглашены все старшины — турецкие, татарские и украинские. — Не можем же мы сидеть все время в крепости… И оставить её, чтобы пройтись огнём и мечом по Подолью и покарать разбойников, тоже не можем: они тогда захватят Немиров… Единственный выход — пробиться кому-нибудь в Каменец и привести от паши сильное подкрепление…

— Двое уже поплатились головами, — осторожно вставил Многогрешный, опасаясь, как бы на этот раз выбор не остановился на нем.

Все молчали. Перед глазами ещё стояли лица повешенных, которых только сегодня похоронили. Никому не хотелось разделить их ужасную судьбу.

— Но ехать так или иначе придётся, — произнёс после паузы Азем-ага. — Действительно, мы оказались в опасном положении.

Ненко и Младен переглянулись. Каждые три дня они тайно встречались с Арсеном Звенигорой, рассказывали ему обо всем, что происходит в стане гетмана. Однако существенных сведений не было, так как ни от визиря, ни от паши давно уже не получал никаких известий и сам гетман. Они не раз говорили о том, что кто-то из них должен попасть в Каменец, чтобы там из первых уст узнать о намерениях турецкого командования.

— Разрешите поехать мне, — тихо сказал Ненко, пожимая незаметно руку отца.

— С кем? — быстро спросил Азем-ага.

— Думаю, что одному лучше.

Гетман одобрительно кивнул.

— Я всегда был самого высокого мнения об этом молодом аге, — обратился он ко всем. — И я тоже думаю, что одному легче пробраться незамеченным, особенно ночью…

Когда Младен и Ненко после совета остались вдвоём, Младен взволнованно прошептал:

— Ненко, сынок мой, я понимаю, что тебе нужно ехать, но заклинаю тебя, будь осторожен! Ведь сам знаешь, что рискуешь головой.

Ненко до сих пор не мог привыкнуть, что его называют сыном, что о нем искренне заботятся и волнуются за его жизнь. Никогда раньше, сколько он себя помнил, никто не проявлял подобных чувств ни о ком из янычар, людей без роду и племени, и теперь ему было как-то неловко и странно и вместе с тем радостно-тревожно на сердце. Такое настроение не оставляло его уже полгода, с тех пор, как он признал Младена отцом, а Златку сестрой.

— Не волнуйся обо мне, отец. Ведь поеду я не один…

— А с кем же?

— С Арсеном. Сегодня мы предупредим наших друзей в лесу, чтобы не трогали нас и обеспечили благополучный проезд до Каменца и обратно… Думаю, что под такой надёжной охраной нам нечего бояться.

Нет на свете более сильного и постоянного чувства, чем любовь матери к своим детям.

Вот уже несколько недель Вандзя не находила себе места: все время ей живо представлялись маленькие её сыночки, слышался их лепет. По ночам она просыпалась с криком, вскакивала и ходила по комнате, как лунатик, зовя детей, и, не дозвавшись, заливалась слезами. Спыхальский тоже не спал по ночам, успокаивал, уговаривал, жалел, положив её русоволосую голову себе на грудь. Но ничто не помогало. Женщина тосковала, худела и таяла на глазах, как восковая свеча.

Её состояние заметил и полковник Яненченко, который жил рядом и с согласия Спыхальского, а вернее, по приказу Яблоновского, поручившего Спыхальскому тайно следить за Яненченко, столовался в семье Спыхальских. Днём он редко бывал дома — больше слонялся по городу да в замке гетмана, но вечерами любил посидеть с паном Мартыном за кружкой вкусного Львовского пива.

— Что с твоею женою, пан Спыхальский? Она, случаем, не больна? — спросил он как-то. — Посмотри, как измучилась, бедная! Может быть, к лекарю её или к знахарке?

— Ниц не нужно, — ответил пан Мартын хмуро. — Пройдёт…

— Смотреть просто жалко.

Подкупленный сочувствием полковника, захмелевший Спыхальский открыл пану Яну семейную тайну.

— О детях тужит… О татарчуках… — И рассказал о своих и её мытарствах на чужбине. — Больно мне, пане Ян, смотреть, как она мучится. А чем поможешь?

— Время вылечит…

Однако время не излечивало, зато начал «лечить» Яненченко. Заметив, что Яблоновский не вполне доверяет ему и установил за ним тайное наблюдение, полковник почувствовал себя во Львове неуютно, неуверенно. Жажда играть первую скрипку, непомерное честолюбие и самолюбие грызли его душу, как огонь сухую солому. И в буйном воображении полковника вызревали планы, выполнение которых, по его мнению, поможет ему стать правителем целого края… Приступить к осуществлению этих намерений, сама того не ведая, помогла ему пани Вандзя.

Теперь он старался приходить домой раньше Спыхальского, чтобы поговорить с Вандзей наедине. В этих беседах он всегда незаметно касался самых наболевших сторон её души — рассказывал о своих детях, об их забавах и играх, о своей тоске по ним и желании забрать их к себе во Львов. Вскоре он сказал, что знает её тайну, знает, почему она так мучится, терзает свою душу, не спит по ночам, и посочувствовал ей. Этим хитрый и не лишённый острого ума полковник склонил на свою сторону женское сердце.

— Что же делать, пан Ян? — спрашивала измученная женщина. — Посоветуй, как мне быть?.. Если бы пришло известие, что мои дети погибли, мне было бы тяжело, больно, но я знала бы, что рана эта со временем зарубцуется, и смирилась бы с жестокой судьбой. Но я определённо знаю, что мурза спас их! Они живы!.. А я не могу видеть их, не могу взять на руки их маленькие тёплые тельца, не могу слышать их… Матка боска, я сойду с ума от горя!

— Пани, тебе не нужно сходить с ума, — вкрадчиво начал Яненченко. — Есть у меня кое-какие мысли…

— Какие? Пусть пан скажет…

— Вернуться к своим детям.

— О Езус, Мария, разве это возможно?! — встрепенулась Вандзя.

— А почему бы и нет? Что тебе мешает? Любовь к пану Мартыну?

— Пхи! — поморщилась Вандзя и печально улыбнулась.

— Ну, тогда я не вижу причин, почему ты должна оставаться здесь, во Львове.

— Пан Мартын не отпустит… А если б и отпустил, так разве я, слабая женщина, смогу добраться до Крыма?

Яненченко прищурил глаза, слегка коснулся нежной руки пани Вандзи.

— Есть более близкий и лёгкий путь — каких-нибудь две сотни миль…

— Какой же? — насторожилась Вандзя.

Яненченко помолчал, словно колеблясь.

— Но, пани…

— Пусть пан не думает, что я выдам его. Я согласна вытерпеть все, только бы достичь своего…

— Я верю пани… Так слушай: от Львова до Каменца совсем недалеко…

— До Каменца?.. Там же турки!

— Ну и что? Крым тоже принадлежит туркам…

— Но кто мне поможет в Каменце? Я боюсь, что меня схватят и загонят в Турцию. А там — в гарем или в хлев, к скотине.

— Я помогу пани…

— Ты?! Как именно?

— У меня в Каменце есть друзья, которые помогут тебе. Достаточно одного моего слова…

— Так пан поедет со мной?

— Нет, что ты! Там меня ждёт виселица… Но я могу написать письмо, которое пани передаст моим друзьям. Это, конечно, небезопасно. Если письмо попадёт к пану Мартыну, к гетману Яблоновскому, то нас обоих казнят…

— До этого не дойдёт, клянусь!

— Ну что ж, тогда договорились… Пусть пани приготовит саквы в дорогу, быстроногого коня — и с богом!

— Дзенькую бардзо, пан Ян, ты добрый человек, — разрумянилась от счастья Вандзя.

Несколько дней она втайне от мужа готовилась к бегству — насушила сухарей, припасла солонины, отобрала одежду, удобную для дальней дороги, и написала Спыхальскому коротенькое письмо, в котором уведомляла: