Стук в дверь. Ун бафкнул, Редда же и не пошевелилась. Альсарена, сталбыть. Зачисленная в «почти свои». Я пошел встречать.
— Добрый день, мальчики.
— О, кто пожаловал. Ну, как Кайд? Жив?
Она поглядела удивленно, потом фыркнула:
— Что с ним сделается. Мы поговорили. По-свойски.
Интересно, чего она ему сказала? Или рожу все ж таки разодрала? Настроена наша барышня вчера была прямо скажем — весьма и весьма решительно.
— Ну-ну, — усмехнулся я. — Чайку будешь? Тока вскипел.
Но Альсарена уже ворковала вокруг моего Стуро, мешая лиранат и найлерт:
— Да ты здорово высокий, Мотылек! Смотри-ка, уже на ногах! Как чувствуешь себя сегодня?
— Хорошо, — парень чуть улыбнулся, кивнул на меня: — И он — тоже.
— Пришел срок… — начала Альса, замялась: — Э-э… Как бы это сказать… Короче, я намерена снять швы, — и посмотрела на меня — переводи, дескать.
Стуро тоже посмотрел на меня.
Легко сказать — переводи…
— М-м… Жилы, — нашел я, — Чужие жилы — в тебе.
А как еще? Раны зашили — жилами. Теперь надо вытащить…
— Чужие жилы держали раны. Чтобы здоровье вернулось. Здоровье вернулось. Теперь надо вынуть.
— Зачем? — парнишка отступил на шаг — одна нога в чуне, вторая босая. Он, видно, представил, как из него вытянут все жилы, потом отберут те, которые чужие…
— Спокойно, — Альсарена взяла Стуро за руку, — Ты напугал его, Сыч. Нить, Мотылек. Нить, связующая… скрепляющая раны. Надо убрать. Иди сюда.
Парень вспомнил, что он — не трус, и храбро отправился с нашей барышней в закуток.
— Ложись. Сними это. Сейчас…
А все равно нить ее — из жилы.
Из закутка доносилось:
— Вот так. Та-ак. Молодец. Очень хорошо. Отлично зажило! — это мне, — Впервые вижу, чтобы так быстро все зарастало. Просто удивительно, — и снова — Стуро: — Ногу. Нет, это… согни. Еще раз. Отлично. Сейчас будет немножко больно…
Лекарь ты наш. Дорвалась до пациента.
— Терпи. Терпи… Храбрый мальчик. Смелый мальчик. Сильный мальчик. Можешь открыть глаза.
Ишь, воркует над Мотылечком. Еще бы — редкостный случай быстрого заживления.
— Я не буду забинтовывать, — крикнула Альсарена, — Пусть подышит, — вышла, улыбаясь — на щеках ямочки, — Такой пациент — сплошное удовольствие. Заживает, как на… э-э…
— Как на собаке, — я взял чайник.
— Как на собаке, — согласилась наша барышня, выбросила зажатые в кулачке нитки в печь. — Послушай, я вчера забыла свою папку. То есть, не вчера, а позавчера. Где бы она могла быть?
Папку. Ну да, конечно. Вчера не до папки было.
— Енто, что ль? — Сыч-охотник кивнул владелице на ее имущество, прислоненное к стене.
— Ага, — Альсарена принялась копаться в бумажках.
— Я, того, — забубнил Сыч-охотник, — Тут листик валялся. На столе, сталбыть.
— Какой листик?
— Ну, такой же вот. Где енти… Ну, чего он балакал, ты калякала. Я его тудыть сунул. Чтоб — того. Не попортился.
Альсарена извлекла листочек, тот самый, закапанный:
— Спасибо, — продолжила изыскания, смущенно бормоча: — И зачем я только угольный карандаш взяла?.. — подняла голову от бумажек, — Погоди, здесь же не все.
— Че было, — покачал башкой Сыч-охотник, — Один лежал, туточки.
Альсарена поднесла к моему лицу лист, дописанный до конца, даже кусочек слова «страх» не поместился. А ты с похмелья не заметил. Дурак.
— Я помню, — Альсарена зажмурилась: — Трупоеды… Пожирают плоть… собратьев своих… Вы — неправильные трупоеды…
А вроде такая косая была — ишь, что-то все же отложилось…
— Трупоеды не пожирают плоть собратьев своих, — встряло вылезшее из закутка «сплошное удовольствие», — Трупоеды убивают собратьев своих. Но — не пожирают. Я знаю.
— Да-да, — отмахнулась Альса, дескать, никто тебя не обвиняет, повернулась ко мне, — Слушай, ты сам это записывал! — для верности ткнула пальцем в мою сторону.
— Че? — Сыч-охотник возбужденно поскреб в косматых патлах.
— Ты сам это записывал, — повторила Альсарена уже не так уверенно.
— Ага. Записывал, сталбыть. Ну да, — хмыкнул, покрутил башкой, — Две бутыли, то есть. Полторы — мои, а полушка — твоя, подруга.
— Какие бутыли? Какая полушка? Что ты мне голову морочишь? Сыч, или как там тебя зовут по-настоящему?
Много как зовут, барышня ты моя.
— Две бутыли — арварановки, — с готовностью пояснил Сыч-охотник, — А с непривычки — спасибо, я тута на ентой… на дуели не дрался. С сундуком, к примеру. Э?
— Чего? — хлопала глазами бедная девочка.
— Пить надыть меньше, вот че я те скажу, барышня, — отрубил Сыч-охотник, уселся за стол, уцепил свою чашку. Надулся, сталбыть. А как тут не надуться — черт знает в чем подозревают…
— Любезный рыцарь, — на найлерте произнесла Альсарена, — Негодование ваше неуместно.
Сыч-охотник вытаращился на нее, как давеча — Стуро в ответ на «славного отрока, ибо желание есть…» и так далее.
А козявочка, не понимая, что происходит, но чуя, что все отнюдь не в порядке, всунулся:
— Я… Я — причина сему?
Чему «сему», дурачок? Тоже мне, пуп земли…
— Нет. Спать иди.
Он похлопал пушистыми, длинными, как у девушки, ресницами, потом кивнул:
— Хорошо, — и смылся в закуток.
Наша аристократическая барышня уперла руки в боки, но вместо базарных выражений, коих я ожидал, изрекла, опять же — на найлерте:
— С какой целью приказано ему удалиться? Днем не спят.
— Я сплю, — поддержал побратима Стуро.
— Ты молчи, — огрызнулась Альсарена, — Благородный рыцарь, сей вопрос — к вам.
Вопрос, вопрос… Шла бы ты со своими вопросами…
Сыч-охотник вздохнул.
— Неча ему тута. Швы тока сняли. Отдыхает пущай.
— Что ж ты, мил друг, — перешла на лиранат Альса, — разучился на старом найлерте разговаривать?
— Язык сей — не для склок, — сказал я и добавил на лиранате: — И парень, кстати, тоже. Чай-то будешь?
— Спасибо, — буркнула Альсарена, села напротив, взяла чашку. Обиженно проговорила: — Что это за балаган, Сыч? Сам же знаешь, что старый найлерт невозможно выучить, не умея читать и писать. Мертвый это язык, никто на нем не говорит.
— Говорят, — буркнул Сыч-охотник, — При храмах. И еще — в Каор Энене.
Традиции хранят не только аристократы. А здесь, в Альдамаре, старый найлерт очень удобен — никто не поймет из посторонних. Близнецы вон вообще неграмотны, да и Даул Рык с грехом пополам подпись свою нацарапает, а старый найлерт выучили, хоть, кстати, и не родной язык…
— И ты хочешь сказать, что к храму допускают неуча? — не сдавалась Альсарена.
— Попервоначалу каждый — неуч, — фыркнул Сыч-охотник, — Одно и умеет — пеленки пачкать.
При храме, между прочим, насколько я знаю, сперва обучают именно говорить. Запоминать тексты, не записывая. А грамоте — уже потом. Лет с шести…
— Откуда ты знаешь старый найлерт?
— Учили, вот и знаю, — и еще кое-чего знаю, чему учили — ох, и много знаю! — Че те надыть-то от меня?
— Листочек с записями!
Обида, обида. Не надо быть аблисом, чтобы понять. Сыч-охотник нахмурился.
— Сталбыть, заныкал Сыч чужое добро? Что ж, — мы тоже обидимся, — Коли спер — спрятал где-нито. Ищи, барышня.
— Ты тему-то не переводи. Бог с ним, с листочком, — напор ее куда-то подевался. Улетучился напор… — Не нужны мне твои тайны, — усмехнулась, — охотник. Только, если уж взялся морочить голову, — поднялась, — так делай это последовательно.
Поглядел я в лицо ей и понял, что Сыч-охотник выиграл, что не пристанет она больше с листочками этими распроклятыми и с найлертом старым…
(Фыркнуть, или хмыкнуть — дескать, не разбери-поймешь, чего барышня марантина крутит, чего ей, барышне, надыть-то? — и продолжать существовать спокойно, отработанно, привычно, черт побери…)
Но тот, кто вылез из-под плиты и вольготно во мне расположился, сказал:
— А я всегда непоследователен. Наверное, это моя беда.
