— Сходи с утра к Сычу, объясни все про мое отсутствие. Я обещала, что приду завтра, он будет ждать. Не хочу его обманывать. Да, еще губа Мотылькова. Зажила губа, швы снимать пора. Я хотела сама, но…

— Расселась тут, прохлаждается! Трепотней занимается, сколько можно ждать?!

Я аж подпрыгнула. В дверях, лихо подбоченясь, стояла Малена. Ругань адресовалась не мне, Ильдир. Ильдир же помотала головой.

— Что? Кто меня ждет?

— Мы! Я и Летта! Сидит и не чешется!

— Да что случилось?

— Ой, Иль, я забыла сказать…

Обе гневно воззрились на меня.

— Забыла! — рявкнула Малена. — А больная тем временем Богу душу отдает! Ничего нельзя доверить… Если ты на марантину не тянешь, то что ты делаешь в Бессмараге?!

Она развернулась, вскипев зеленой юбкой и умчалась прочь. Иль пронеслась мимо, успев только виновато развести руками.

Я осталась стоять, закусив губы. Горше нет такой вот оплеухи, когда тебя отшвырнут, как бездомную кошку — куда, мол, к чужим крынкам? И, кем бы ты ни была в большом мире — богачкой, аристократкой, красавицей — здесь, среди женщин в зеленом и черном ты — никто, ты даже не прислуга, даже не домашняя зверушка, даже не предмет… а я не знаю, недоразумение какое-то непонятное… Как тут не возроптать на Единого? Все-то он мне дал, а вот самым главным, самым для меня важным — обделил. Что же во мне не так? Чего не хватает? Чем я хуже дочери рыбака?

На плечо и часть спины легла тяжелая ладонь. Я и не слышала, как Имори подошел сзади.

— Обычное дело, золотко, — прогудел он с высоты, — Люди тем и отличаются от всех иных созданий Божьих — им всегда мало того, что они имеют. Одному к черствой горбушке еще и щепоть соли подавай, другой к своим владениям жаждет соседнюю страну присоединить. Припоминаю я присловье: «Крапива вырастает возле розы, надеясь на лейку садовника, но попадает под грабли». Как правило, так оно и выходит. Крапива, она, знаешь, всего лишь крапива, а роза есть роза. Что тут поделаешь, коли Господь так всех разделил.

Верно, Имори. И присловье я это помню. Капеллан наш любит повторять. А господин советник, мой отец и твой хозяин, говорит иначе. Он говорит: «Если роза не цветет, она не лучше крапивы».

Завтра приду. Поговорим.

Сказано сие было два дня назад.

Что, барышня, одумалась? Поворочалась, небось, ночью, да не только с боку на бок. Мозгами тоже — того. Поворочала, сталбыть. Да и рассудила здраво, что, как ни крути, а прав был Сыч. И таперича к Сычу ентому идти да говорить — брякнула про Итарнагон, ты уж извини, приятель — неловко.

Вот и не пришла. Ни позавчера, ни вчера. Да и сегодня, судя по всему, уже не заявится.

А Стуро… Он ведь тоже не дурак, козява-то. Им, эмпатам, слова без надобности. А построить из имеющегося — проще простого. Не пришла — значит, понимает, что ничего хорошего не получится из травоварения и прочего. И зря я позавчера почитай весь день с махонькими перерывами убеждал его, что Альса наша — марантина, а марантинам все по плечу, что варит она зелье, с помощью коего собирается посрамить мать-Природу и козявино недоверие…

Но, в конце концов, может не ладится у нее чего… Трав там нужных нету, или…

Брось. Сам себе-то зачем врешь? Если б чего не ладилось, пришла бы. Хоть вчера.

— Ирги. Я пойду. Погуляю.

Брови сдвинуты, губы поджал.

Позавчера весь день дома просидел. И вчера отлучился на полчетверти, не больше. С ентими барышнями и оголодать недолго.

— Давай.

Стуро вдруг встрепенулся. Почти сразу — обмяк. Собаки обозначили приближение безопасного знакомого. Каковым оказалась инга Ильдир.

— Привет, Сыч. Здравствуй, Мотылек. Скажи ему, что я сниму с губы швы.

Я сказал.

Стуро кивнул и уселся на табурет, подставив многострадальную часть лица. Инга Ильдир быстренько справилась с вытаскиванием ниток. Потом сказала:

— Вот еще что. Альсарена уехала. В Арбенор, к отцу. Ненадолго. Просила нас тут приглядеть за вами… Человек за ней приехал, от отца, — она словно оправдывалась, — Увез… Позавчера утром. А я бы раньше забежала, да мы с Леттисой и с Маленой в Лисьем Хвосте роды принимали…

Я перевел Стуро, что барышню позвал отец, и она уехала.

— Да что вы, в самом деле, оба? Повидаться просто, с отцом, — бормотала инга Ильдир, — Отец зовет, как не поехать? Вот тебя бы отец позвал, ты б, небось, тоже…

В общем, я, кажется, накричал на нее. Причем — на найлерте. Но уж интонации-то она поняла. Обиделась. И ушла.

Вот, малыш. Уехала наша барышня. Все правильно. Это Стуро — изгнанник, без родни, один, свободен, как ветер. А Альсарена… У лираэночки нашей — своя жизнь, и в Бессмараге она — временно, и, видать, папа решил, что пора ребенка под крыло возвращать… А ты что, раньше не мог сообразить? Стуро простительно — он в трупоедских делах ни в зуб ногой, но ты-то, Иргиаро!

Уж кому, как не тебе, знать, какими бывают — отцы. И, позови тебя Железный, мизинцем шевельни — побежал бы на полусогнутых. Только вот Железный скоро пять лет, как поднялся с дымом костра.

Чего ты от девчонки хочешь? Сам-то, небось, ночами в потолок пялился, внутри волком выл, а снаружи — улыбался, чтоб, уберегите боги, не заметил кто…

Эгвер знал. Еще бы ему не знать, после того, как он лично тебе мозги вправлял… Отцу не сказал. Никому не сказал. Надеялся, что ты «образумишься». Что «привыкнешь». Да ты ведь почти и привык. Оно ж накатило, как снежная Гроза здесь, в Кадакаре — только эта ночь, завтра будет поздно, сейчас или никогда…

С барышней нашей такого не случится. Ее отец жив-здоров, небось, держит дочку на коротком поводке, ну, приотпустил малость, да ошейник-то никуда не делся.

А Стуро…

У аблисов, наверное, не бывает «легкого флирта», либо, раз оба друг друга чуют, все это не перекашивает на одну сторону — всегда ведь можно объяснить…

— Не надо, Ирги, — сказал Стуро тихо.

— Чего — не надо?

— Ты жалеешь меня. Не надо.

— Вот еще. Нашел жалельщика, — буркнул я, а парень улыбнулся грустно.

— Разве я не знал? Не понимал? Знал. И понимал. Я сам виноват, Ирги.

Вот уж чего Лерг никогда не делал, так это не принимал спокойно-убежденно-несчастный вид. Коренное, сталбыть, отличие.

— А с чего ты взял, что я тебя жалею?

Заводишься, Иргиаро.

Нет. Уже завелся.

— Из-за чего, скажи, мне тебя жалеть? Девушка нас бросила! Ах и ах! Давай поплачем. Хором. Ну? Э-э-э! Что не плачешь?

Тонкие ноздри дрогнули.

— Давай же — а-а-а! Бедные мы, несчастные! У-у-у!

— Перестань.

— У-у-у!

— Я тебя ударю, — выговорил он глухо.

— Да? — встал, — Давай, попробуй. Козявка сопливая.

И он кинулся на меня, раскорячив сложенные крылья. Махнул правым — почти уцепил верхним когтищем мое плечо. Ишь ты.

Я уклонился, сделал подсечку — буян наш рухнул на пол, запутался в мебели.

Поднялся, отпихнул ногой табурет.

— Ну?

— Ты — трупоед! И она! Она — тоже! Вы… Вы…

— Мы — трупоеды. И я, и она. А ты — сопля.

— Я — не сопля! Сам сопля!

Перехват, подсечка. Шмякнулся мордой, не успел подставить руки. Ничего, крепче будет.

— Сопля.

— Пропасть!

Ах ты, твареныш! Запомнил, надо же!

Сидя на полу, я взирал на злобного, задыхающегося от гнева Стуро. Грамотно провел, ничего не скажешь.

— Как называется?

Он хлопнул глазами. Потом усмехнулся. Буркнул:

— Змеиный укус.

И снова усмехнулся:

— Кажется, я понял.

— Что понял? — я пересел с пола на табуретку.

— Почему трупоеды дерутся. Чтобы стало легче тут, — тронул «ухо» свое, то, что между ключиц.

— В общем-то, наверное, так и есть.

Козява ты, козява. Лопоухая.

— Ладно, ты есть-то пойдешь?

Он фыркнул, потом вдруг шагнул ко мне, быстро потерся щекой о мое плечо.

И выскочил за дверь.