Здесь я столкнулась с Сычом. Он спешил назад.

— Где?!

— В овраге. Туда не спуститься. Я за лыжами.

Кое-как я добралась до края оврага. Собачьи следы вели вниз. Там, частично затянутая под снежную поверхность, чернела неподвижная клякса. Около нее, как рыбы около коряги, плавали спины собак.

Я напрягала зрение до рези. Никакого движения. Редда вылизывала невидимое отсюда Мотыльково лицо. Ун кружил, раздвигая боками снег, поскуливал. Скулеж был слышен.

— Мотылек! — крикнула я. — Эй!

Ничего, только Редда подняла голову.

— Мо-ты-ле-ок!

Загуляло эхо, ехидно возвращая мне «ок-ок-ок». Я всхлипнула.

— Не надсаживайся, — сказал над ухом Сыч. — Сейчас я его выволоку.

Он с шелестом пронесся мимо, плавно завернул, остановился точно около черной кляксы. Наклонился.

— Что там, Сыч? Ну что там?!

— Живой. Дышит. Не пойму…

— Что? Поломался? Смотри крылья! Осторожней, Сыч! Осторожней!

— Да не ори ты так. Уши закладывает.

Я перевела дыхание, утерла нос. Чего он там возится? Что он там не поймет? Ага, поднимает. Тащит наверх.

Сыч взбирался на крутизну, ставя лыжи боком, словно по лестнице. И медленно-медленно. Собаки его не опережали.

Забрался.

— Мотылек! Мотылечек…

— Идем. Идем в дом.

Мельком я увидела облепленное волосами бледное лицо. Глаза широко открыты. Рот запачкан кровью. Сыч легко скользнул дальше, оставив меня по колено в снегу. Я побрела следом.

Когда я доплелась до дома, все уже были внутри. Разумные девушки не теряли времени даром — печка гудела, на плите грелась вода. В закутке было тесно. Через спины и головы я наблюдала, как Мотылька раздевают, ощупывают с ног до самой макушки.

— Что там, Летта?

— Целехонек, — Летта выпрямилась.

— Это шок, — сказала Ильдир, — Скоро пройдет. Шок не от боли, скорее от испуга. Ничего страшного.

Сыч спросил:

— А глаза почему открыты?

— Сейчас закроем, — Летта провела ладонью по мокрому, землисто-бледному лицу. Веки опустились.

Я протиснулась поближе.

— Господи, что у него с губой!

Нижняя губа кровоточила. Выглядела она так, словно ее пропороли ножом.

— Просто прокусил. Клычищи-то, что твои сабли.

— Надо зашить, Летта.

— Само собой, — она села в изголовье кровати, — Я подвешу его. С Богом.

Ильдир оглянулась.

— Как там вода, Сыч? Согрелась? Мне надо вымыть руки.

— Может, я зашью, Иль?

Она смерила меня снисходительным взглядом.

— Куда тебе. Вся трясешься.

Меня действительно била дрожь. Пока Ильдир мылась, я приготовила инструменты. Обтерла губкой Мотыльково лицо, промокнула кровь.

Почему я так волнуюсь? Совсем ведь недавно ассистировала девочкам при гораздо более сложной операции. А теперь все из рук валится. Да что же это, Господи Боже мой!

Вернулась Иль, взяла иглу.

— Отверни ему губу. Вот так, придерживай. Сыч, подыми лампу повыше. Так, хорошо. Сейчас мы этому клыкастику пасть зашнуруем… А то ишь, разлетался. Ты ему всыпь, Сыч, когда проснется.

— Всыплю, не беспокойтесь. Уж я ему всыплю, мало не покажется.

— Крыло долго бездействовало, мышцы ослабли, их тренировать надо. Понятно, что такой нагрузки не выдержали. Ему еще повезло, что в снег упал. А то бы о камни расшибся. Как бы мы его тут собирали по частям? Альса, ты что зеваешь? Иголку в палец воткну. Кстати, обрати внимание. Да, да, на зубы. Коренные отсутствуют, потому и щеки у парня как у голодающего. Резцы, как ты там у себя писала, по сравнению с человечьими и впрямь маловаты. А коренные совсем атрофировались. Что, стангревовед? Поглубже поленилась заглянуть? Не зевай, говорю. Вот так. Еще немножко… Давай ножницы. Ну, вот и все.

Ильдир разогнулась. Я стала собирать аптечку. Зашевелилась Леттиса.

— Ну, что?

Она потерла ладонями лицо, посмотрела на нас озадаченно.

— Что? — настаивала я.

— То же самое, — она покачала головой, — Как и в прошлый раз. Тень, понятно, стала сильнее. А фон — один к одному.

Внутри у меня что-то сжалось. То же самое. То же самое. Проклятье!

Девочки и Сыч ушли в комнату. Иль и Летта наперебой бубнили, наставляя Сыча в том, как разрабатывать ослабленное крыло. Я беспомощно глядела на Мотылька.

— Дурак ты, — сказала я тихо.

Его лицо, юное, странное, осталось неподвижным. Освобожденная от повязок грудь со всем ее сумасшедшим такелажем мерно вздымалась в такт дыханию. Я подсунула ему под голову подушку, натянула одеяло. Нагнулась и поцеловала в скособоченный рот. На губах остался привкус заживляющей смолы.

— Пойдем, Альса. Хватит слезы лить.

— Я задержусь.

— Пойдем-пойдем. Парень спит, Сычу тоже отдохнуть надо, — Иль сунула мне в руки плащ.

— Сыч.

Он поднял глаза.

— Держись, Сыч.

Он улыбнулся. И хлопнул меня по плечу.

Мы поужинали. Ун — с обычным аппетитом, Редда — как-то вяловато, все время оглядываясь на печку. На закуток, то есть. И мне кусок в горло не лез. Чуяло мое сердце, добром все это не кончится. Представляю, что будет, когда эта тварь, побратим мой, проснется. Кстати, надо бы опять глянуть, может — уже?..

Ага. Так и есть. Проснулся.

Он лежал на спине, уперев невидящий взгляд в потолок, придавив всей сомнительной своей тяжестью тщательно оберегаемые раньше крылья.

— Стуро, — сказал я.

Повернул голову и поглядел сквозь меня. Губища на сторону, под глазами темные круги.

— Ирги… — хрипло, жалобно, как поддых сунул, — Отпусти меня, Ирги. Пришло время.

О чем он, какое время?.. То самое. Он обещал подождать. Ради тебя. И без твоего позволения уйти не может.

— Слушай, это глупость. Крыло просто отвыкло. Мышцы ослабли. Марантины то же сказали.

Печальная улыбка тронула левую сторону рта, с незашитой губой.

— Нет, Ирги. Нет. Отец Ветер не принимает меня. Я не аблис больше. Совсем. И трупоедом мне не стать. Не аблис, не трупоед — изгнанник. Никто. Я не хочу. Отпусти меня.

Ах ты, козявка губастая-зубастая!

— А ну, вставай! — заорал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не сбросить его с койки, — Встать, говорю!

Чуть шевельнулись брови, дескать, зачем кричать?

Стуро откинул одеяло, медленно спустил с кровати ноги, поднялся, голый, тощий…

— Ты — не никто, — сказал я, — Ты — идиот. Маленький сопливый идиот, понял? Ты ведешь себя, как трус, как слабак!

— Я и есть трус и слабак, — усмехнулся он.

Черт, я сейчас с ним чего-нибудь сделаю…

— Сволочь ты, ясно?! Руки опустил? Нюни развесил? Ах, Отец Ветер не принял! Ах, мы бедные, несчастные! Не позволю, мать твою так! Я тебя, щенка…

Прекрати. Что ты орешь на него, в самом-то деле…

Но меня уже несло — напряжение сумасшедшего этого дня требовало выхода. Стуро пытался сохранять спокойствие, но описание водопада соплей из его носа кажется, подействовало.

Наконец я смог взять себя в руки. И сказал:

— Я знаю упражнения. Чтобы мышцы быстро вспомнили, зачем они нужны. И ты будешь их делать.

— Зачем? — он посмотрел на беснующегося трупоеда с жалостью, — Зачем, Ирги? Ты хочешь обмануть меня? Или — себя? Отец Ветер подал свой знак.

— Нет, дружок, — ледяная ярость вскипела во мне, прорываясь горлом, — Ты будешь делать. Все, что я скажу. А вот если и после этого не сможешь взлететь, тогда я поверю, что Отец Ветер на тебя наклал. Тогда я сам тебя убью, хочешь? Вот этой рукой, — и, только сказав, понял, что сказал, и запоздало продрало холодом…

А Стуро взял мою ладонь, внимательно изучил и проговорил тихонько:

— Спасибо, Ирги.

Кажется, он усвоил одну последнюю посылку.

— Вот и замечательно, — я отобрал у него руку. А, черт, здесь же не развернуться. Ладно, — Одевайся, быстро. Пошли на улицу.

— Зачем?

— Тренироваться.

Стуро вздохнул, демонстрируя покорность. Пусть, пусть упрямый трупоед убедится, что он, Стуро, прав. И тогда трупоеду придется выполнить свое трупоедское обещание.