Девушка перекатилась на край кровати и выгнулась, как кошка, совершенно не стесняясь наготы.

— Иди, Костя, мне надо немного поспать. Княжна требует, чтобы я присутствовала по утрам, когда она пьёт кофий.

Я сел, потянулся к ней и поцеловал за ухом. По её шее пробежала волна гусиной кожи.

— Ммм… Пожалуй, задержись ещё на чуть-чуть. На кофий я всегда успею.

Я совершенно не жалел, что не выспался. Ерунда, в дороге подремлю, всё равно трястись больше суток. Вещи заранее сложила Таня, дорожный сундучок отнесли слуги. Мне оставалось только спуститься и сесть в экипаж. Что я и сделал, зевая на ходу и жмурясь от утреннего солнца.

— Константин Платонович!

На крыльце стояла княжна Софья в сопровождении Ягужинской. Лицо Анастасии было совершенно безразличным, будто она меня не замечала. Вот у кого учиться надо!

— Доброго утра, Софья Алексеевна.

— Решила лично вас проводить.

Княжна спустилась с крыльца и подошла ко мне.

— Боюсь, я недостаточно вас поблагодарила за то, что вы сделали.

— Рад услужить вам, — я поклонился.

— Возьмите это в качестве моей признательности.

Она сделала знак Ягужинской, та подошла ко мне и вручила деревянный ящичек. Самый обычный, без изысков, закрытый на простую защёлку. Да, это вам не “Лейбницева шкатулка”, от которой, кстати, я бы не отказался.

— Надеюсь, вам понравится содержимое, — княжна хитро улыбнулась. — Нет-нет, откройте потом, когда будете один.

Она подала мне руку для поцелуя, кивнула и, не прощаясь, ушла в дом. Ягужинская, гордо подняв голову, последовала за ней и даже не обернулась в мою сторону. Нет, я определённо завидую её выдержке и актёрскому таланту.

— Кузьма, готов?

— Так точно, барин, можем ехать. Вон и Танька бежит.

К нам действительно бежала орка с корзинкой в руках.

— Константин Платонович, я вот, — она даже запыхалась, — еды в дорогу собрала.

— Молодец! Садись.

Она дёрнулась в сторону козел, но я взглядом указал на дверь экипажа. Танька шмыгнула внутрь тихо, как мышка. Следом сел и я. Кузьма щёлкнул вожжами, экипаж тронулся и покатился домой. Наконец-то!

— Как тебе Москва, Таня?

— Ой, Константин Платонович, большая такая! Просто преогромнейшая! Люди, люди, люди, дома, дома, дома. Все спешат куда-то, торопятся, а вид держат, будто все поголовно цари. Важничают, лица делают умные, даже кланяются особенно. Я ажно растерялась от этого всего. А ещё они голубей для красоты разводят. Как увидела — чуть на пол не села. Это же надо, голубей! Ладно бы кур, они хоть яйца несут, а тут голуби, несурьёзные птицы. Ну вот, сами спрашивали, а теперь смеётесь надо мной.

— Не над тобой, не обижайся. Над москвичами смеюсь. Ты их с интересной стороны увидела.

— Тю, так вы же их сами смотрели.

— У меня взгляд свой, а у тебя свой. Мне интересно твоими глазами посмотреть. Как тебе у Голицыных?

— Не понравилось, — Таня поджала губы, — плохо там.

— Совсем плохо?

— Угу. Тех слуг, что крепостные, порют всё время. Посуду не так помыл, не так пыль стёр, не так посмотрел — дядька страшный с рожей рябой записывает в чёрную тетрадочку. Ходит, смотрит, слушает, всё видит! И пишет, пишет. Глаза злые, молчит, скрипит пёрышком. А вечером, перед ужином, из той тетрадки он имена выкрикивает. Кого назвал, тех на лавку кладёт и розгами по заднице. Да ещё, охальник такой, мужикам велит порты спускать, а девкам юбку задирать, чтобы по голой заднице больнее было. Бьёт, а сам приговаривает, за что лупит, да вслух считает, сколько раз стукнул. А кроме того, наказывает всех остальных, кто с ним на работе стоял.

— Это как?

— Если прачка провинилась, то ей десять ударов и по два удара всем другим прачкам. Чтобы, значит, они лучше за друг другом следили да сами били, кто плохо работает.

— Ужас какой.

— Точно, ужас-ужасный! Я как посмотрела, так сразу вас вспомнила.

— А меня-то за что?

— Так вы ни разу никого не приказывали пороть и сами не били. Даже покойный Василий Фёдорович иногда распоряжался всыпать провинившимся. Только он по-доброму, плёткой раз десять, и всё, не как у Голицыных. А вы вообще никого не наказывали.

Я развёл руками. Что поделать, не люблю я мучить людей. Виноват — исправляй, оплати ущерб, отработай. А физическое насилие — это дикость и варварство.

— Что ещё у Голицыных видела?

— Ой, метёлку смешную из перьев, чтобы пыль смахивать. Ещё ситечко крохотное, чтобы чаинки в чашку не попадали. Ещё соль особую видела, розовую, специально для князя держат, только ему подают.

Танька нахмурилась, подняла глаза вверх, будто вспоминая что-то.

— Про князя с княжной тоже слышала всякое. Рассказывать?

— Обязательно.

— Ванька-рябой говорил, что князь себе молодую любовницу завёл. Каждый день отряжает слугу, чтобы ей домой цветы отвозил свежие. А Лукерья, из посудомоек, рассказывала, что князь кофий пить перестал — раньше каждое утро от него грязную чашечку приносили, а теперь нет. Вроде как специальный настой пьёт для поднятия мужской силы. Другие, — она махнула рукой, — считают, что это лекарство для сердца. Князь, как выпьет утром, так ходит по комнате и руками машет, приседает то и дело, головой крутит. Разве такое бывает от лекарств? Скорее, настой, от него дурным делаешься.

— А про княжну что говорят?

— Ой, столько всего! Жалеют бедненькую.

— Жалеют?

— Ага. Князь хотел её замуж выдать, вроде как уговорился с родителями жениха, а он возьми да и помри. Княжна печалилась, два дня из комнаты не выходила. Потом вышла, да и на бал поехала. Мне девки шептали, что там ей дворянин встретился. Краси-и-и-ивый, аж страсть. Княжна ему давай письма писать, подарки слала. А он всё гордый ходил, редко ей отвечал и свататься не собирался. Совсем бедняжечка от тоски любовной захирела. А потом как ей рассказали, что он с другой шуры-муры крутит, так ей совсем плохо стало.

Танька мечтательно вздохнула.

— Такая печальная история.

— А дальше что?

— Дальше князь про то узнал. Говорят, кричал сильно, гневался, запретил княжне на балах появляться. А сам собрался и поехал.

— Куда?

— Так к этому, который княжну охмурил. Ругался на него, требовал вернуть письма, что княжна писала. Они даже подрались, магией, ясно дело. Кучер рассказывал, даже дым из окна шёл.

— И что?

— А нету писем. Этот, изменщик, говорит, что украли. Кто — не знает, не ведает.

— Так и не нашли?

— Неа, — Танька помотала головой, — не нашли.

Я улыбнулся, вспоминая “Лейбницеву шкатулку”. Нашли, Танечка, нашли. Только княжна их то ли спрятала, то ли сожгла, чтобы отец не прочитал случайно. Экие, однако, страсти кипят в семействе Голицыных. Ладно, буду иметь в виду на будущее.

— Ты завтракала?

— Нет, Константин Платонович, не успела.

— Поешь тогда. Не зря же корзинку тащила.

— А вы как же?

— Не волнуйся, я же не князь, я кофий выпил. Ешь, ешь, набирайся сил.

Танька, немного смущаясь, стала шуршать в корзинке. А я взял в руки ящичек, подаренный княжной. Ну что, попробуем угадать, чем награждают деланных магов? Стоили добытые письма ценного приза или какой-нибудь ерунды?

Я отодвинул тугую защёлку и поднял крышку. В самом деле? Ящичек был полон до краёв древесной стружкой. Крупной, закручивающейся, будто локоны парижской модницы. Так-так, что же там внутри? Я запустил в неё пальцы. Ничего не понимаю! Пусто! Одна сплошная стружка. А нет, погодите. Что-то лежит на самом дне. Длинное и круглое. Я ухватил это нечто и вытащил на свет.

Ёшки-матрёшки! В длину размером в две моих ладони, толщиной в палец. Самый настоящий small wand. Чёрная, как смола, древесина — коромандельское дерево, лучшее, что можно представить. Сердечник выполнен из платины. Обнять и плакать. Рыдать от счастья. Мечта! И это всё мне? Мать моя женщина, она абсолютно новая! Да ещё и без рукоятки. Это же настоящее сокровище! Ах, Софья Алексеевна, угодила! Вот она, настоящая княжеская благодарность.