Из тёмного провала показался жёлтый череп. Оскаленные зубы, горящие призрачным огнём глаза, комья земли, прилипшие к костям. Меня аж передёрнуло от такого зрелища. Жуть несусветная!

Мертвец щёлкнул зубами и гадко зашипел. Погодите-ка минутку. Это не шипение, это слова. Разобрать, что он там бормочет, было почти невозможно, только одно слово я услышал достаточно чётко: “Хлеба”. Да ну! Скелет просит хлеба?

Я оторвал взгляд от покойника. Рядом со мной сидел Мурзилка и спокойно умывался лапкой, совершенно не обращая внимание на происходящее. Так-так, то ли у меня котёнок привычный к такому зрелищу, то ли кто-то меня дурит. Я посмотрел на дядю и уверился в последнем: в глазах старика плясали весёлые искорки. Нет, Талант у него определённо есть, раз устроил такое действо. Но покойник — вовсе не мёртвый кадавр, поднятый магией, а что-то совсем другое.

— Ну как, убедился? — дядя хрипло засмеялся.

— Верю. Только заканчивайте это представление, мне не страшно.

Дядя скорчил недовольное лицо.

— Скучный ты, племянничек. Мог бы и подыграть старику. Что за молодёжь пошла? Никакого страха перед старшими и покойниками. Куда этот мир катится? Ты ему мертвеца показываешь, а он только плечами пожимает. Эдак вы и царей уважать перестанете.

Василий Фёдорович полез в карман и вытащил кусок хлеба.

— Держи, Фрол. Спи, раз на небушко не хочешь.

Он бросил хлеб на землю, поближе к мёртвой руке.

Череп скрипнул зубами, скорее жалобно, чем злобно. Костяные пальцы ухватили гостинец, и мертвец полез обратно в землю. Секунда, и провал на могиле затянулся, будто бы и не было.

— Поехали назад, — буркнул дядя. — Всё удовольствие испортил.

Дворецкий, всё представление молчавший, также без слов развернул кресло и покатил обратно к усадьбе. И только на меня посмотрел осуждающим взглядом — мол, не дал старику потешиться, мог бы изобразить испуг и почтение. Да ну вас к лешему! Я что, сюда приехал развлекать престарелых магов? Тоже мне, нашли скомороха.

Уже возле усадьбы дядя потребовал от Дворецкого:

— Накрой нам в столовой, мне чай, ему водки, закуски какой. Разговаривать будем, раз умный.

— Василий Фёдорович, поздно уже. У вас режим, лечь надобно.

— Сейчас ты у меня ляжешь, — дядя зло сверкнул глазами. — Сказал — в столовой, значит, есть силы. Что за день такой? Один не боится, другой указывает. Сослать бы обоих на каторгу в Сибирь, да Настьке кресло тяжело катать будет одной.

В столовой остались только трое: я, дядя и котёнок. Мурзилка устроился у меня на коленях и задрых, свернувшись клубочком.

Дядя медленно пил чай и не торопился начинать разговор. А я налил себе рюмку из штофа и хлопнул под солёный гриб. Исключительно для пользы здоровья — после ночной прогулки слегка продрог.

— Прав ты, племянничек, — отставив чашку, дядя впился в меня цепким взглядом.

— Это был обман?

— Скорее, представление, как в театре. Покойник-то настоящий был.

— Но вы его не оживляли.

— Верно думаешь. По-настоящему оживить покойника только господь может. А Фрол — заложный мертвец.

— Это как?

— Лет сто назад, или больше, неурожай здесь был. Пухли крестьяне с голоду, лыко ели. Вот Фрол и помер. А душа не успокоилась, не летит в рай, всё хлеба просит. Раз в год начинает он в могиле ворочаться, молит, чтоб покормили, на смерть тяжкую жалуется.

Старик вздохнул.

— Жалко мне его, неприкаянного. Зову его, он и выходит. Дам хлеба кусок, Фрол и засыпает ещё на год. Страшная смерть, если от голода, вот и не может до конца помереть.

Не ожидал я такого поворота. Судьба бедняги Фрола была жуткой, аж мороз по коже продрал.

— Редко заложные покойники встречаются. Но если нашёл такого — сможешь поднять. Если, конечно, Талант мой примешь.

— Это и всё, что он может?

— Не всё, — дядя усмехнулся, — допросить мертвеца можешь. Если сороковой день не прошёл, покойник тебе на любой вопрос ответит. Думаешь, для чего меня царь Пётр при себе держал? А потом и Катька, и Бирон ко мне бегали? Всю правду хотели знать, особенно если заговорщик на дыбе умер.

Какая неприятная профессия, на мой вкус. Человек после пыток отмучился, помер, а его и за порогом достали. Б-р-р-р!

— Жаль, цари наши не понимают: не умеют покойники врать, режут правду как по живому, а от правды той только хуже становится.

Я кивнул. Хоть и не умею мертвяков допрашивать, а в архивах работать приходилось. Иной раз такое найдёшь, что сжечь хочется: и бумаги, и людей.

— Но учти: допрашивать можно, только если тебе архиерей грамоту с разрешением выписал. Если нет — хоть на плаху ложись, но не соглашайся. Грех это великий.

Лицо дяди посерело, будто он вспомнил что-то ужасное.

— Год потом черти будут приходить и изводить.

— К вам приходили, да? — я не мог не спросить.

— Не твоего ума дело, — окрысился дядя. — Я тебя предупредил, а там разбирайся сам.

Мы оба надолго замолчали. Водки мне больше не хотелось, и я налил себе чаю. Старик аж хрюкнул от такого святотатства. Ему, похоже, самому очень хотелось приложиться к штофу, но здоровье не позволяло.

— Талант ещё что-то умеет, кроме допроса и призыва заложных? — нарушил я тишину.

— Да как и любой другой. Можешь, как опричники, молниями кидаться или огнём бить. Ничем наш Талант не хуже ихних.

О как, Талант уже “наш”. Похоже, дядя уверен, что я соглашусь его принять.

— Только есть в нём одна порча.

— Порча?

— Да, — лицо дядя стало донельзя серьёзным, — мы со Смертью повязаны накрепко. Будешь её видеть.

— Не понимаю.

— Через Талант видно, если человеку умереть на роду написано. День там, два. Иногда за месяц разглядеть получается.

Старик пожевал губами, будто решаясь сказать.

— Тень над царём Петром я за два месяца разглядел. С другими по-разному видел: то за день, то за неделю. Только рассказывать об этом нельзя — Смерть ревнива, не терпит такого.

Жестом дядя попросил налить ему чая и продолжил:

— Если на роду длинная жизнь, а против человека убийство замышляют, тоже видно бывает. Это можно рассказать, Смерть возражать не будет.

— Страшное знание, дядя.

Он усмехнулся:

— Страшнее, что Талант может болезнь смертную от одного человека другому передать. Первого спасаешь, второго в гроб кладёшь.

Я кивнул, соглашаясь с такой постановкой. Нет, если будет у меня такое умение, никому о нём не скажу, слишком уж плохо может обернуться.

— И ещё, — старик поманил меня пальцем и начал шептать: — Смерть любит, чтобы Талант убивал. За такое молодость щедро отсыпать будет. Просто человека убил — неделю или две. Дворянина — месяц. А если владельца Таланта, целый год может дать. Любит она, когда маги мрут.

В горле у меня запершило так, что я закашлялся. Даже не знаю, верить такому заявлению или нет. Не фантазирует ли дядя? Слишком уж безумно звучит.

Дядя не обратил внимания на мои сомнения. Откинулся в кресле и прикрыл глаза.

— Умереть хочу. Не носит больше земля, сам видишь. Пока не отдам Талант, Смерть брать не хочет, требует чтобы тащил службу. А ты ей приглянулся, согласна тебе аванс дать.

Спрашивать, что там за аванс, я не стал. И так сегодня многовато сказок.

— Если не согласишься, можешь идти к Шереметевым. Бери у них деньги, я тебе слова не скажу.

Костистая рука дяди подхватила со стола колокольчик. Тут же на звон примчался Дворецкий, явно ждавший за дверью.

— Иди, — махнул мне старик, — думай. Я тебя потом вызову.

Утром за завтраком Настасья Филипповна меня “обрадовала”.

— Василий Фёдорович вчера перетрудился. Теперь дня три пластом лежать будет. Костенька, ты бы не беспокоил его, пусть отдохнёт.

Я кивнул. Вот ещё, не буду старика дёргать, не к спеху. А мне есть чем заняться — надо выполнить одно небольшое дельце.