— Нет. Мне не нужны подачки.

— Борзый, у тебя друг погиб. Если в ближайшие дни тебя не прооперировать, то останешься овощем на всю жизнь. Ты действительно этого хочешь? Быть калекой? — Янкевич бросал словами без сожаления, бил правдой, куда не следует, но я сжимал челюсти, продолжая настаивать на своем. — То есть, по-твоему, лучше угробить себе жизнь тупой гордостью? Не дать себе шанса стать счастливым? Этого хотел бы твой друг? Так бы поступил Степан? Порадовался бы, увидев друга в инвалидном кресле? Так ты себе это представляешь? — Янкевич даже поднялся, чтобы я смотрел ему в глаза, и слова, которые он бросал, еще больше резали по свежим ранам. — Тебя устраивает, что ты никогда самостоятельно не сможешь добраться до его могилы, чтобы почтить память? Или тебе в радость то, что ты не сможешь защитить сестру или любимую девушку, когда это потребуется? Ты подумай, что ты теряешь из-за своего упрямства.

— Ничего не дается просто так. Уж я-то знаю.

Олег шумно выдыхает и выпрямляется, убирая руки в карманы брюк. Я же злюсь на себя и обстоятельства, которые вынуждают принимать важные решения. В глубине души понимаю, что он прав, но…

— Борзый, в свое время я совершил много ошибок, но парочку себе не прощу, потому что из-за них я остался один. Без семьи. Без девушки, которую любил больше жизни. Зато моя гордость осталась целой и невредимой. Она победила. Я не собираюсь устраивать в твоей палате поминки прошлому Олегу, но, — Янкевич снова наклонился и внимательно смотрел мне в глаза, заставляя чувствовать себя загнанной в угол букашкой, — настоятельно советую принять помощь.

— А если не приму?

Олег выпрямляется и пожимает плечами. Странная улыбка ползет по его лицу. Отрицательно качаю головой, а он кивает.

— Хорошо. Твой ответ я услышал, но сделаю я так, как считаю нужным.

— Не понял.

— Убежать ты все равно никуда не сможешь, ты уж извини за констатацию факта. — Янкевич идет к выходу, пока я не догоняю его намеков. — Раз по-хорошему не получается, то придется выбрать менее гуманные методы. — Олег открывает дверь, а я с опаской смотрю, как в палату входит девушка в белом халате, но вот что-то не припоминаю, чтобы я ее видел здесь, и огромный пузырь, который она надувает, говорит о том, что она точно не работает в больнице. — Я помогу. — Кивает ей и идет ко мне.

— Какого черта?!

Дергаюсь, но тут же прикрываю глаза от резкой боли в спине.

— Успокойся, Борзый. — Янкевич подходит ко мне, пока его знакомая достает какой-то бутылек и шприц из кармана.

Она надевает перчатки, а дальше Олег перекрывает обзор.

— Что за…?!

— Леха, — Янкевич кладет руки мне на плечи, придавливая к больничной койке, — не хочу лишать тебя права выбора в столь щепетильном вопросе, но… Потом еще спасибо скажешь. Приступай, Мальвинка!

Напяливаю кроссовки и уже думаю о Маруське, которая удивится, когда увидит меня в городе. Никому не сообщал, что приеду на пару дней, да и не хотел. Сначала в голове зрел план не посещать родной город, но Олег был прав. Я не мог не пойти на могилу друга, потому что даже на похоронах не присутствовал.

Зажал в руке карту, которую мне вручил Янкевич, и скрипнул зубами.

Методы Олега оказались морально жестокими. Не знаю, что мне вколола его знакомая, но полностью в сознание я пришел уже в столице. Меня поставили перед фактом. Операции быть, и Янкевич об этом позаботился. Не знаю, правда ли, что он ничего за это не платил, или Олег снова ловко обвел меня вокруг пальца, но результат на лицо — я хожу. Пусть хромота никуда не денется, но Я ХОЖУ. Крепко стою на ногах, и никакой ветер не сдует.

Жаль, что душу так починить нельзя.

Внутри все кровоточило, и несколько месяцев не смогли залечить раны. Я не общался ни с холеным, ни с Лилей… Потому что они напоминал о Вольном, а я не хотел дать волю воспоминаниям! Слишком больно от понимания того, что ты не увидишь человека. Не сможешь обнять его или дать подзатыльник за тупость и наивность. Это все слишком. По этой причине общение с ними я ограничил. Устранил. Стер.

Разговаривал с Янкевичем и сестричкой, которая жаждала приехать ко мне. Наверное, ее позитивный настрой и помог мне преодолеть период восстановления, когда каждый день был пыткой. Учиться ходить заново, испытывая боль, тот еще квест. Никому не пожелаешь.

Убираю карточку, на которую Олег скинул приличную сумму, в карман и поднимаюсь. Вот и наступил момент прощания с палатой. Только дверь открывается, и вместо Леночки я вижу на пороге до жути знакомую рожу. Однако проблема в том, что я ей совсем не рад. Кулаки сами сжимаются. Я даже забываю о том, что сейчас мне драться нельзя. Запрещено.

— Эй-эй-эй, полегче! — Запевает птичка, которую я хватаю за грудки и прижимаю к стене. — Я с миром.

Орлов поднимает руки и выдавливает из себя мерзопакостную улыбочку, за что я его отстраняю и снова припечатываю к стене.

— Какого хрена ты здесь делаешь?! — Цежу сквозь зубы, пока камикадзе продолжает мирно держать руки поднятыми.

— Поговорить надо. О Свете.

Понимание застилает глаза пеленой.

— Добился своего и пришел оповестить?!

Уже поднимаю кулак, но в палату влетает Маруська, сразу хватая меня за рукав толстовки.

— Леш, ты чего?! Отпусти его!

Глаза чуть из орбит не выпадают. Смотрю то на него, то на нее.

— Не понял. Ты его защищаешь?

— Я с ним вообще-то приехала.

— Чего?!

— Леш, ты руки убери. У нас для тебя есть новость.

Маруська держит меня за рукав и смотрит так, что внутри кишки узлом скручиваются.

— У меня скоро руки затекут. Можешь уже свои кегли убрать? — Подает голос вражина, приводя в чувство.

Поворачиваюсь к Орлову уже наготове. Зубы практически крошатся друг о друга.

— Ты труп, птица!

Первое, что я чувствую, переступая порог двухэтажного особняка, это приторный сладкий запах, который мгновенно заполоняет легкие.

Слишком знакомый аромат, навязчиво въедающийся в память, переворачивает чертовы внутренности.

Все чувства, что я прятал на протяжении нескольких месяцев. Этих злополучных дней, наполненных болью и мучениями, которых я даже злейшему врагу не пожелаю.

Иду в указанном направлении, потирая разбитую губу, при этом злюсь на хромоту, от которой уже никогда не избавлюсь.

Перед глазами вновь и вновь всплывает растерянное лицо Владимира Эдуардовича, который ощутил всю силу моего негодования по поводу того, что он скрыл и сделал с нами. Сжимаю кулаки, но понимаю, что от этого легче не становится. Смотрю на сбитые костяшки и скриплю зубами. Отогнать эмоции в сторону тяжело, поэтому фокусируюсь на предстоящем разговоре.

— Ты труп, птица!

— Стоп, братишка! — Маруська буквально втискивается между мной и Орловым, который не сопротивляется, наоборот смотрит на меня, как на идиота. — Это очень важно. — Сестричка бросает взгляд на белобрысого, который тяжело вздыхает.

— Я был у Светы, — птица опускает руки, а я отступаю на шаг назад из-за Маруси, которая охраняет мажорика, как сокровище, — она в столице. Скоро операция.

— Чего? — Кривлюсь, не понимая, что несет пернатый.

— Братишка, — Маруська подходит ко мне, помещая руки на грудную клетку, и смотрит так, что к горлу подходит огромный ком, и явно не к добру, — у нее менингиома.

Молча таращусь на сестричку, которая разговаривает со мной, как с маленьким ребенком, и пытаюсь переварить то, что услышал. Только информация бьет по серому веществу так сильно, что я тупо смотрю то на Маруську, то на пернатого.

— Опухоль головного мозга, Леш. — Сестра говорит осторожно, а я проглатываю горькую слюну. — Мы сами только узнали, и то, случайно. Ее папочка все скрывает, а еще… — Маруська прикусывает губу и снова поглядывает на Орлова, который устало проводит рукой по волосам.