— Эй, вы! — окликнул он их. — Чего не пришли полюбоваться?

Цилла открыла рот, хотела что-то сказать, но только проглотила слюну.

— Тоже мне парочка — сидят и таращат глаза, как рыбы!

Он хлопнул парадной дверью. Он и прежде был мастер хлопать дверьми. На воздухе Джонни почувствовал себя лучше. Он прикинулся, будто не слышит, как миссис Лепэм кричит ему в окно, чтобы он сейчас же вернулся. Её крик раздавался по всей Рыбной улице. А он и ухом не повёл.

Он исходил весь Бостон, упрятав руку поглубже карман штанов. Инстинктивно он старался как можно сильнее устать, а это было нетрудно при его слабости, только бы не думать!

Было что-то странное в тишине, которой его встретили на кухне, когда он вернулся. Никто его не бранил за то, что он ослушался миссис Лепэм. Он знал, что они говорили о нём.

Пожалуй, впервые за всю свою жизнь Цилла заговорила с ним вежливо.

— Ах, Джонни, — шепнула она, — мне так жаль, так жаль!

Исанна сказала:

— Мама говорит, что ты теперь годен только тряпьё собирать. Это правда?

Цилла накинулась на Исанну:

— Ты сошла с ума! Джонни и не подумает собират тряпки… Ах, Джонни, но как это всё ужасно, и как мне жаль тебя, и как…

Лицо Джонни сделалось пунцовым.

— Да перестаньте же наконец!

Исанна не унималась:

— Медж говорит, что вид ужасный…

— Если кто-нибудь из вас, девчонок, — взорвался Джонни, — когда-либо даже намекнёт, что у меня вообще существует рука, я… я… сяду на корабль и уеду навсегда! Не желаю я, чтобы вы кудахтали тут надо мной с вашим дурацким нытьём «ах, как ужасно, ах, бедненький»!

И проследовал в мастерскую.

Он пришёл в бешенство, когда увидел Дава за свои станком да ещё пользующимся его инструментом. Целый месяц Джонни не был в мастерской. Вполне естественно, что Дав сел за его станок — на первое время, покуда сам Джонни не вернётся к работе.

Мистер Лепэм поднял голову, добродушно заморгал, покачал головой и вздохнул. Дасти страшно грохотал у себя в углу.

Джонни, сколько хватило терпения, молча наблюдал неловкую работу Дава. И наконец не выдержал:

— Да разве так щипцы держат, Дав…

Дав откинулся. Толстое белое лицо ухмылялось как нельзя простодушнее.

— Спасибо, мистер Джонни. Где уж мне за вами угнаться. Может быть, покажете, как держать щипцы?

Джонни вышел из мастерской в дверь, открывавшуюся прямо на пристань. Никогда ему больше не приведётся показывать, как нужно держать щипцы. Если не можешь сделать сам, то уж лучше помалкивай. Он хотел было с силой хлопнуть дверью, но одумался. Раз не можешь работать, так и дверью хлопать нечего.

Он зашагал вдоль пристани. У причала стоял большой корабль, прибывший с Ямайки. Джонни лениво смотрел вокруг. Носильщики выкатывали большие бочки устриц из трюма. Матрос пытался уговорить какую-то старушку купить у него попугая. Вон в группе мужчин стоит Джон Хэнкок. Так он и не получил свою сахарницу. Когда мистер Лепэм узнал о грехе, совершённом в его отсутствие, и о страшной каре, какой господь бог покарал Джонни Тремейна, он приказал растопить сахарницу, сам отправился к мистеру Хэнкоку, вручил ему его кувшинчик и сказал, что не в состоянии изготовить сахарницу. И никаких объяснений.

Мальчик привык работать восемь, двенадцать, а то и четырнадцать часов в день. Он никогда не отдыхал и даже по субботам не кончал работу раньше, чем в другие дни. Часто он представлял себе, как приятно было бы пройтись вдоль Хэнкокской пристани, и вот он теперь прохлаждается на ней. Никаких дел. Руки в карманах. Другие мальчики — его приятели — глядят ему вслед, на мгновение оторвавшись от работы, и завидуют его безделью. Там и сям перед ним мелькают знакомые лица. Ему казалось, все только и говорят, что о его ожоге, жалеют его. На всей пристани не было мальчишки, которого бы Джонни не знал. Тут были и друзья и враги, со всеми из них он либо играл, либо дрался когда-то. Вон Саул и Дайсер укладывают солёную селёдку в бочку; Энди с кожаным напёрстком, привязанным к ладони, шьёт парус; Том Дринкер, местный забияка, сколачивает бочку. Когда-то это был мир Джонни, а теперь Джонни чувствовал себя в этом мире чужим. Все знали о его несчастье. И никто не думал завидовать его безделью. Ем казалось, что они подталкивают друг друга локтем. Он шепчутся о нём — они смеют его жалеть! Хозяин Дайсера, мариновщик сельди, крикнул ему какие-то слова ободрения, но Джонни не отвечал. За какой-нибудь месяц он сделался совершенно посторонним на Хэнкокской пристани, никому не нужным. Он был калека, они — нет.

В конце пристани, возле подъёмника, где разгружались самые крупные суда, он разделся и нырнул в воду. Ни один бостонский мальчишка из тех, кто работал, не купался в этот послеполуденный час. Лишь один-два раза летом, если выпадал невыносимо знойный день, учителя распускали школу, ремесленники запирали мастерские и мальчишки неслись бегом к причалу — купаться. Они лишь изредка, тайно, молчком, как подмастерья мистера Лепэма, купались в субботний вечер, но и тогда они ждали наступления сумерек и конца рабочего дня.

Джонни нырял и плавал. Но странно было быть одному. Ощущение отрешённости от обычной жизни давило его.

Одно обстоятельство, впрочем, доставило ему большую радость: в воде покалеченная его рука была не хуже здоровой. Плавая, он на время забывал о ней.

Вначале миссис Лепэм даже баловала «бедного мальчика». Он захотел остаться в «комнате смертей и рождений», не желая перебираться на чердак к Даву и Дасти, и она его там оставила. За всю свою жизнь никогда ему не доводилось спать одному в постели, не говоря уж целой комнате. Сейчас Джонни жаждал одиночества.

Одним была нехороша его новая квартира. Теперь когда миссис Лепэм спускалась готовить завтрак, он начинала с него:

— Эй ты, соня, вставай, одевайся! Зайди к Парсону, возьми у него кварту молока. Принеси воды!

Скоро уже она начала звать его «лентяем и бездельником», «лежебокой», «дьявольским отродьем». Слова эти слетали с её уст незаметно для неё самой; однако в прежнее время ей и в голову не пришло бы так к нему обращаться.

Тот из мальчиков, который приносил меньше всего пользы в мастерской, обычно исполнял хозяйственные поручения. Отныне и Дав и Дасти были более ценными работниками, чем Джонни Тремейн. Каждое утро, взяв тяжёлое деревянное коромысло, он отправлялся на Северную площадь, к колодцу. Впервые за всю свою жизнь научился он обращаться с метлой. Он таскал уголь для кузнечного горна и дрова для печки. Цилла с Исанной молча наблюдали за Джонни, который слонялся по дому, справляя все эти нехитрые дела, а подчас и не справляясь с ними. Девочки больше не приставали к нему. Он дал им понять, что хочет, чтобы его оставили в покое.

Медж и Доркас вечно находили для него какие-нибудь мелкие поручения — что без дела сидеть? Однажды толстушка Медж усадила его против себя и заставила держать моток шерсти на растопыренных руках и начала перематывать её в клубок. Джонни чувствовал себя отвратительно, оттого что его изуродованная рука оказалась у всех на виду. Когда же она сказала что-то о его руке, он швырнул ей шерсть в лицо и ушёл.

Однажды мистер Лепэм позвал его к себе и повёл на скамью под старой ветлой за угольным сараем. Всё это время старик ни разу не упрекнул его за нарушение воскресного запрета, ни разу не напомнил Джонни о том, как он предостерегал его от гордыни.

— Мальчик мой, — начал он мягким голосом, — скоро наступит сентябрь. Лето кончилось.

Джонни кивнул.

— Я должен поговорить с тобой, Джонни. Когда я взял тебя к себе, я договаривался с твоей матушкой. Её уже нет в живых, и, следовательно, теперь этот договор надо считать существующим между мной и тобой. Я обязался кормить и одевать тебя, следить за твоим поведением и, насколько позволяют твои способности, обучить тебя искусству серебряного литья, ввести тебя в тайну мастерства… Я… никогда у меня не было такого смышлёного ученика, как ты, но… И ты обязался служить мне прилежно в течение семи лет, свято блюсти тайны моего ремесла и честь дома. Ты не нарушил своих обязательств, Джонни. Но… но теперь… я не могу выполнить свою часть договора… Я не могу сделать из тебя серебряных дел мастера, потому что у тебя покалечена рука.