— Пусть они себе стреляют в меня, я согласен, — говорил он Джонни. — Я и сам буду по ним стрелять, но я не желаю стрелять из такого ружья, с которым ходят на зайцев и которое бьёт с десяти футов!

Британские солдаты занимались своим делом, словно и не замечали направленных отовсюду недоброжелательных и любопытных взглядов. Они были уверены, что один вид их обмундирования и выправки должен навсегда отбить охоту у этих провинциалов и мужиков вступать с ними в бой. Однажды Рэб в своём безудержном желании заполучить ружьё совсем потерял голову и совершил несвойственный ему безрассудный поступок. Мальчики стояли возле составленных в козлы мушкетов. Рэб принялся объяснять преимущества этого оружия и, увлёкшись, протянул руку и прикоснулся к затвору одного из мушкетов.

Совершенно хладнокровно, не выказывая при этом ни малейшего гнева, один из конных офицеров, который болтал поблизости с двумя бостонскими барышнями (барышни сочувствовали тори), приподнялся в стременах и плашмя ударил Рэба саблей по голове. Затем как ни в чём не бывало повернулся к своим собеседникам и продолжал любезничать с ними. Рэб даже не понял, откуда на него обрушился удар.

Тут же подъехал сержант и закричал:

— Посторонним не вмешиваться! Эй вы, назад! Все назад!

Джонни оставался подле Рэба, который лежал без чувств. Впрочем, после этой внезапной вспышки к мальчикам отнеслись неплохо. Никто не заколол саблей Джонни за то, что он ослушался сержанта и оставался подле товарища. Какой-то человек, уже немолодой, с седыми волосами, как оказалось — военный лекарь, подошёл к ним, потребовал воды, обмыл Рэбу лицо и сказал, что он приходит в себя и чтобы Джонни не беспокоился.

— Что он сделал?

— Смотрел на ружьё.

— И трогал его?

— Д-да…

— И ему дали за это по башке? Только-то? Он легко отделался. Стащить солдатское ружьё — проступок очень серьёзный. Как это только лейтенант Брегг его не убил?

Рэб невнятно произнёс:

— Я и не думал красть его. А ведь это мысль! Вот я… вот я… — Он ещё не совсем оправился от удара. — При первом случае я…

Лекарь рассмеялся.

— Вот что, мальчики, — сказал он уже серьёзным тоном, — бросьте вы эти разговоры. Поймите, что нам находиться здесь у вас, в вашем Бостоне, так же тошно, как вам видеть нас у себя. Я бы предпочёл быть дома, в своём Бате, с женой и детишками. Все мы влипли в неприятную историю! Но если мы и вы будем держать себя в руках и не позволим себе распускаться, то уж, верно, как-нибудь поладим. В конце концов, мы одна нация!

Слушая его, Джонни испытал чувство, которое впоследствии ему не раз предстояло испытывать. Эти люди выкинут что-нибудь, с точки зрения Джонни, совсем непростительное (ведь они чуть не убили Рэба за то только, что он прикоснулся к их ружью) и в следующую же минуту оказываются такими дружелюбными и милыми, что Джонни невольно проникается симпатией к ним, во всяком случае к некоторым из них. Заметив на Джонни сапоги со шпорами, лекарь сказал:

— У меня тут двоюродный брат в Кембридже. Никак не удаётся мне с ним связаться. Может быть, вы, мальчики, знаете кого-нибудь, у кого была бы хорошая лошадь и кто взялся бы доставить моё письмо?

Рэб губами подал Джонни знак: «да».

— У меня хорошая лошадь.

— Зайди ко мне сегодня в час пополудни. Я квартирую у мистера Шоу, на Северной площади.

На обратном пути Рэб сказал:

— Отвезёшь одно письмо, а там, глядишь, последуют другие поручения. Может быть, нам таким образом удастся узнать кое-что интересное для Сэма Адамса, доктора Уоррена и Поля Ревира. Ведь своих ординарцев англичане не посмеют гонять — будут бояться, что их убьют.

— Я и сам подумал об этом.

Но, когда в час дня он с Гоблином стоял на Северной площади и лекарь с приветливой улыбкой протянул ему письмо и отсчитал деньги, одно обстоятельство расстроило Джонни. Дом Поля Ревира находился совсем рядом. И перед этим домом стояла девчонка его возраста. Подавшись вперёд, она высунула самый длинный и самый красный язык, какой ему когда-либо доводилось видеть. Занося ногу над крупом Гоблина, он услышал, как она противно, нараспев, кричала ему вслед:

— Он любит ан-гли-ча-а-ан! Он любит ан-гли-чан!

Зато вечером, когда он, возвратившись, пошёл к мистеру Ревиру и сообщил ему, что мистер Шэртлиф из Кембриджа, которого до сих пор считали умеренным вигом, был на самом деле вождём тори в графстве Мидлсекс, Джонни снова повстречался с мисс Ревир.

— Отец говорит, — чистосердечно призналась она — что не всегда следует верить своим глазам…

— Верьте себе сколько вам угодно.

Джонни был доволен. Он содрал с лекаря втрое больше, чем посмел бы взять с янки, и к тому же из слов мистера Шэртлифа, которые тот небрежно ронял, читая письмо жене, услышал кое-что полезное.

— Мне очень понравился ваш язык, — продолжал он. — Он такой длинный и красный, что я сперва подумал, будто передо мной борзая, наряженная в юбки. Я и не догадался, что вы барышня.

Теперь Джонни уже не брал себе половины денег, которые они с Гоблином зарабатывали, развозя письма Он заламывал британским офицерам баснословную цену (а они и не думали торговаться), так что у него уже стали водиться деньги, и он их всё отдавал тётушке Лорн, чтобы та кормила на них семью, в которой он давно уже чувствовал себя своим. Сперва она отказывалась брать деньги, затем расплакалась, поцеловала его в лоб и взяла.

Никакой виселицы для «мятежников» между тем не воздвигалось. Генерал Гейдж стремился во что бы то ни стало установить дружественные отношения с бостонцами. Он не мешал крамольным речам литься из уст Уорренна и Куинси, не накладывал запрета на зажигательные листки вроде «Наблюдателя». Он дал вигам высказаться до конца. Газеты беспрепятственно печатали корреспонденции чрезвычайно дерзкого характера и о самом генерале и о его войсках. Генерал не был тираном. Это был просто недалёкий человек. Он рассчитывал, что всё со временем наладится, только бы солдаты не ссорились с населением.

Нельзя было также сказать, что Бостон голодал. С одного побережья Атлантического океана до другого, города и даже сёла посылали огромные партии продовольствия. Рис из Южной Каролины и рыба из Марблхэда. Деньги отовсюду, даже из самого Лондона, так в Англии многие сочувствовали бостонцам. Телеги и фургоны, гружённые мукой, кукурузой, говядиной и бараниной, вереницей тянулись к городским воротам на Перешейке. Это была единственная дорога, связывавшая Бостон с материком. Прежде почти всё, что ввозилось в город, доставлялось туда на знаменитых бостонских кораблях, а теперь эти корабли качались на волнах в гавани, как подстреленные птицы.

Вот уже три недели, как Джонни не видел Присциллу Лепэм. Всё его расписание пошло вверх тормашками, и он никогда не знал заранее, попадёт ли он на Северную площадь в следующий четверг. А по воскресеньям он теперь повадился в Лексингтон смотреть, как в укромном месте, за большим амбаром деда Силсби, обучаются бойцы. Если бы кто-нибудь заикнулся, что в воскресный день такое занятие не совсем подобает христианину, ему бы ответили, что, готовясь противостоять тирании, они выполняют волю божью. Джонни приходилось ограничиваться ролью наблюдателя. Правда, среди обучающихся были мальчики его возраста, но Джонни с его рукой не мог бы спустить курок. Он досадовал на своё увечье и иной раз вымещал свою досаду на приятеле: «Не очень-то важный вид у твоей «армии». А ружья — прямо-таки смехотворные! Да и сами солдаты…» Рэб не останавливал его. Он понимал, что кроется под насмешками Джонни. Всё дело было в том, что он не мог вступить в ополчение сам.

Итак, Джонни не видел Циллы с конца июня.

Она ни разу не заходила в контору «Наблюдателя» на Солёной улице. Она словно признавала это тем новым миром, в который Джонни отныне погрузился и куда ей за ним следовать было нельзя. Поэтому Джонни очень удивился, когда в один прекрасный день, после полудня, возвратившись из Плимута, куда он отвозил письмо майора Питкерна, он обнаружил её в конторе с Рэбом. Вид у неё был совсем не несчастный. На ней было свеженькое миткалевое платьице сиреневого цвета, белоснежные чулки и чёрные лакированные туфли. Она смеялась, закинув голову. Она только что нарисовала какую-то картинку, и Рэб объяснял, что рисовать дальше. На этот раз — впервые с тех пор, как Джонни расстался с Лепэмами, — она была одна, без Исанны. Сейчас Джонни ей обрадовался и тут же подумал, что, вероятно, присутствие вечно болтающейся и кривляющейся возле них Иоанны так раздражало его всегда и что из-за этого он и не огорчался особенно, когда не удавалось явиться на свидание с девочками.