— Помню.

Рэб откинулся, закрыв глаза, и погрузился в воспоминания, которые к Джонни уже отношения не имели. Детство в Лексингтоне, значительные и незначительные эпизоды вперемежку. Любимая собака. Смерть отца. Первый день в школе. Первый день занятий в отряде народного ополчения. Вдруг он заметался и произнёс:

— Полковник Несбит… помнишь? И он мне сказал: «Поди купи себе детское ружьё, мальчик». Ну что ж, можно было бы и с детским, оказывается…

Доктор Уоррен намочил тряпочку в тазу и вытер кровь с губ Рэба.

— Вон мой мушкет — вон там. Он получше тех, что у них. Я всё беспокоился, как бы не очутиться перед ними без порядочного ружья. Достал-таки!

Это он, видно, благодарил Джонни за ружьё.

— Но так мне и не пришлось из него выстрелить. — Эта мысль его мучила. — Они стреляли первые.

Кровь вдруг хлынула мощной струёй. Доктор Уоррен наклонился над раненым, придерживая его за плечи. Джонни в отчаянии зашагал по комнате. Он выглянул в окно. Схватил в руки оловянный подсвечник, машинально перевернул его и посмотрел клеймо. До ушей его донёсся голос Уоррена, говоривший:

— Спокойно, мальчик.

Потом, после паузы:

— Так легче?

— Так… легче, — прошептал Рэб.

И через минуту — самым обыкновенным голосом:

— Джонни.

Джонни подошёл к креслу, сел на пол подле него и положил свои руки поверх тонких рук своего друга.

— Да, Рэб?

— Возьми себе мой мушкет. Мне приятно, понимаешь, думать, что он будет действовать дальше. Я сделал новое ложе и переменил угол огнива. Посмотри на кремень. Тот был слишком гладок. Я сделал насечки.

— Я буду хорошо с ним обращаться.

— Ещё одна услуга.

— Говори!

— Сходи на мызу Силсби. Посмотри, не вернулись ли женщины из убежища. Деда застанешь… он сказал, что не пойдёт прятаться, что пересидит их в кресле.

— Хорошо.

Рэб улыбнулся. Всё, что он так ни разу и не выразил словами, было в этой улыбке.

Но, выходя, Джонни увидел, как доктор Уоррен опять наклонился к нему.

— А так? Лучше?

— Да… лучше.

На мызе Силсби никого не было — ни женщин, ни детей, ни животных; только два телёнка, недавно отнятые от матери, паслись на выгоне. Когда раздался звук тревоги, их, верно, не удалось поймать и посадить в телегу, вот они и остались. Джонни заглянул в пустой сарай. Бродили куры. Эти долго могли ещё жить, питаясь просыпанным овсом и рожью. Две собаки подошли к нему и стали жаловаться, что их никто не кормит.

— Я вас знаю, — сказал Джонни. — Вас, конечно, взяли с собой, а вы дали стрекача — и сюда. Верно, ребята?

Кот следовал за ним по пятам. Это был большой рыжий кот; Джонни знал, что он любимец деда. Кот мяукал и тёрся о ноги Джонни. Джонни взял его на руки.

— Конечно, разве ты станешь ловить мышей в сарае, как другие кошки! — сказал он.

А сам подумал: как это получилось, что дед, раз уж он не захотел прятаться с остальными, не покормил животных. Джонни вошёл в старый дом. Двери не были заперты. Кот, уверенный, что теперь-то уж ему сервируют еду со всем изяществом, к которому он привык, стал перебирать лапами, и от предвкушения мурлыканье его сделалось густым и нежным.

— Дед! — крикнул Джонни.

Никто не отвечал, а красное кресло, в котором дед обычно сидел с тех пор, как с ногой у него сделалось хуже, пустовало. Джонни сходил в кладовую и достал кислого молока и хлеба для животных. Он был рад этой небольшой заботе. Она спасала его от необходимости думать. Кота он покормил на кухне. Миску с едой для собак вынес во двор. Но где же старик? Джонни вдруг осенила одна мысль, и он побежал назад в кухню и заглянул за очаг. Старого ружья там не было, рожка для пороха, с которым старик ходил воевать против испанцев, тоже не было. И дед пропал…

Джонни пошёл назад, в деревню, опустив голову, засунув руки в карманы. Странное оцепенение, и душевное и физическое, овладело им. Ноги налились свинцом. Внимание задерживалось на незначительных предметах вроде рыжего кота дедушки Силсби. Навстречу ему попалась маленькая девочка, которая нахлобучила на себя медвежью гренадерскую шапку и прыгала от радости. Он невольно запомнил номер полка на шапке. Гренадер — вероятно, убитый — принадлежал к 10-му полку.

Перед таверной Бакмана он увидел коляску доктора Уоррена. Сам доктор ждал его в дверях.

— Рэб?..

Доктор опустил глаза.

— Со временем, — сказал он, — мы научимся останавливать подобное кровотечение. Пока же мы бессильны.

Доктор Уоррен перешёл в пустую комнатку, подальше от шумной компании в пивном зале, всё ещё занятой воспеванием своих подвигов.

— Не стоит тебе ходить наверх.

Джонни кивнул. Он перенёсся в какой-то странный, одинокий мир, где всё казалось ненастоящим, даже смерть Рэба.

Служанка вошла на цыпочках. Она несла доктору поднос с едой. В полном изнеможении молодой человек упал в кресло, опустив свою русую перевязанную голову на руки.

— Ты помнишь тот вечер, — сказал он, — когда «наблюдатели» встретились в последний раз? Джеймс Отис пришёл туда незваный. Всего, что он говорил, я не запомнил, но от некоторых его слов у меня пошли мурашки по спине.

— Я никогда не забуду. Он говорил… чтоб человек мог выпрямиться во весь рост.

— Да. И что кое-кому придётся погибнуть ради того, чтобы другие могли встать во весь рост. Многим ещё предстоит отдать свою жизнь за это! А сколько уже погибло! Пройдёт сто лет, и двести лет, а люди всё ещё будут умирать во имя свободы. Дай бог, чтобы такие люди никогда не переводились! Такие люди, как Рэб.

Молчаливая женщина снова вошла. Она приготовила доктору омлет и молча поставила его перед ним.

— Будьте добры, принесите сверху ружьё, — попросил он.

Она кивнула и пошла исполнять его просьбу. Доктор Уоррен принялся есть. У врачей особый навык, и горе не лишает их аппетита.

— А ты не можешь есть, мой мальчик?

— Нет ещё.

— Попробуй поспать.

— Нет.

Джонни шагал из угла в угол. Он был так ошеломлён, что почти ничего не чувствовал. Потом, потом, говорил он себе. Завтра, послезавтра. Тогда я, может быть, пойму, что Рэб умер. Но сейчас мне ещё не больно. А вот на будущий год, всю жизнь…

Взгляд его упал на мушкет. Он взял оружие в руки и подошёл с ним к окну, разглядывая и ощупывая усовершенствования, сделанные Рэбом. Рэб так ни разу из него и не выстрелил. Не пришлось. Доктор Уоррен стоял рядом.

— Положи ружьё, Джонни. Сюда, возле окна. Теперь дай сюда свою правую руку, вот так.

Джонни уже перестал стыдиться своей обожжённой руки. Он протянул её вперёд и почувствовал, как прохладные, чистые руки доктора сгибают и крутят ему пальцы. Он стиснул зубы.

— Джонни, с рукой совсем не так плохо, как ты думаешь. Это ведь ожог, правда?

— Да.

— Только сейчас, когда ты занимался ружьём, я и мог разглядеть её хорошенько. Ты её держал вытянутой, пока она заживала?

— Нет.

— Верно, твой хозяин призвал какую-нибудь знахарку лечить тебя?

— Ну да, бабку.

— Ох, уж эти мне бабки! Любой бостонский врач знает… Ты понимаешь, большой палец загнулся не оттого, что он был так уж основательно повреждён, а просто из-за рубцов.

— Как так?

— А вот так. Если ты не боишься, я могу перерезать рубец и освободить большой палец.

— И моя рука будет живая, как раньше?

— Я не хочу обещать слишком многое. Не знаю, сможешь ли ты вернуться к своему ремеслу. Впрочем, в ближайшее время и Поль Ревир не будет делать серебряных вещей.

— А ружьё я смогу держать?

— За это я, пожалуй, поручусь.

— Ну, так серебро пусть подождёт. Когда вы можете приступить, доктор Уоррен? Я не боюсь.

— Я сейчас позову кого-нибудь из пивной, чтобы подержали тебе руку.

— Зачем? Я и сам её буду держать спокойно.

Доктор тепло взглянул на него:

— Верю, что можешь. Пойди пока прогуляйся на воздухе, а я между тем приготовлю инструменты.