Поля Ревира, проживавшего на Северной площади Джонни оставил под конец, так как по воскресным дням Цилла с Исанной обычно поджидали его возле городского колодца. Со смущением вспомнил он, что не потрудился прийти туда ни в прошлый четверг, ни в предыдущее воскресенье, ни ещё раньше — во вторник.

Он оглядел сквер. Девочек не было, и Джонни почувствовал тайное облегчение. Он проследовал к мистеру Ревиру. Серебряных дел мастер сидел и рисовал политическую карикатуру на тему: «Чай и тирания». Рисовал неважно, совсем не так, как чеканил серебро. Вокруг него копошились дети, они забирались на перекладину его стула, дышали ему за ворот, роняли крошки пряника ему в волосы, но среди всего этого беспорядка Поль Ревир сохранял обычную свою невозмутимость.

— Я, кажется, должен вам восемь шиллингов? — спросил он, улыбаясь во весь рот. На тёмном, обветренном его лице глаза так и сверкали.

Теперь оставался один доктор Уоррен; потом надо будет идти домой, помогать Рэбу расставлять стулья для тех, кто придёт вечером на собрание. У колодца неожиданно возникли Цилла с Исанной. Цилла показалась ему маленькой, одинокой. Тонкое личико её было бледно. Видно, не сладко приходилось Лепэмам. И платьице у Циллы было старое, потрёпанное. У Джонни защемило сердце. Ему было жаль её — а вместе с тем он не был рад её видеть. Казалось, с той поры, когда он жил у Лепэмов и когда Цилла с Исанной были его единственными друзьями, прошли не месяцы, а годы. Теперь, когда он сделался сотрудником «Наблюдателя», перед ним открылся новый, огромный, волнующий мир. У него появились новые друзья. Он был поглощён захватывающей чайной эпопеей, предстоящим тайным собранием. Ничего-то не знала Цилла ни о событиях этих, ни о людях, и он не мог ей рассказать о них; впрочем, он принялся расспрашивать её о домашних делах. Было время, когда ему для этого не требовалось никаких усилий. Теперь же он чувствовал, что кривит душой, и это сознание неискренности вызывало у него чувство досады на Циллу.

— Решился ли наконец мистер Твиди, на ком ему жениться — на Медж или на Доркас?

Цилла надеялась, что его выбор падёт на Медж. Доркас была до безумия влюблена в Фритцеля-младшего и заявила, что всё равно убежит с ним, если мать попробует настаивать на её замужестве с Твиди.

— Что Дав?

— Да как всегда.

— А Дасти?

— Как! Разве ты не слышал? Дасти убежал в матросы.

— Старик?

— Ах, он ни разу не был в мастерской, с тех пор как подписал договор с мистером Твиди. Он сказал, что ему осталось мало дней и что все они ему нужны теперь для того, чтобы готовиться к встрече с творцом.

Все эти новости, по существу, мало занимали Джонни. Он был весь поглощён предстоящим собранием и кораблями, гружёнными чаем. Его даже немного смущала верность Циллы. Сколько воскресений пропустил он и не ходил на Северную площадь! Он слишком был увлечён Рэбом и своей новой жизнью. Но он знал, что Цилла ходила сюда неизменно и таскала с собой Исанну. Она сказала, что прекрасно понимает, что ему не всегда удаётся держаться своего расписания, но что если бы он постарался, то мог бы быть немножко аккуратней. Её верность раздражала его, но он не признавался в том даже себе. Она считала само собой разумеющимся, что Джонни ни в чём не изменился, а он изменился, и очень сильно. И если зимой семьдесят третьего года Джонни Тремейн и испытывал к кому романтическую привязанность, то это к своей предполагаемой кузине — черноволосой и, насколько ему было известно, чёрствой, резкой мисс Лавинии Лайт. И уж во всяком случае не к Присцилле Лепэм.

Особенно раздражала его Исанна. Она стала совсем невозможной кривлякой. Она прекрасно знала, что, если откинуть капюшон, кто-нибудь непременно заметит, какая она хорошенькая. Вот и сейчас к ним направлялся какой-то священник и уже открыл рот, чтобы заговорить с ней.

Джонни не стал дожидаться, что он скажет, и ушёл.

Доктор Уоррен вернулся из Роксбери. Он сидел у себя в кабинете как был, в сапогах со шпорами.

— Восемь шиллингов, сэр, — сказал Джонни.

— Ну да, я так и думал, что мы сегодня к вечеру соберёмся. Я приду… Впрочем, подождите. Я обещал утром дать мистеру Лорну эту статью, да вот задержался. Женщина свалилась с яблони. Перелом бедра…

Он продолжал писать.

Доктор Уоррен был молод и красив: свежее лицо, густые светлые волосы и блестящие голубые глаза.

Он располагал к себе и как человек и как врач. Всякий, кто входил к нему в кабинет, сразу проникался к нему доверием. Джонни испытывал это же чувство. Сняв красные рукавицы, которые ему связала тётушка Лорн, Джонни протянул руки к огню, пылавшему в очаге.

Скрип пера прекратился. Доктор Уоррен прервал свою работу, и, хотя Джонни стоял к нему спиной, он чувствовал, что чистые и ясные голубые глаза смотрят на него. Они были устремлены на его искалеченную руку.

Джонни тотчас спрятал её в карман. Он невольно выпрямился, готовясь дать угрюмый отпор или даже надерзить.

— Друг мои, — услышал он мягкий голос врача, — покажите мне вашу руку.

Джонни продолжал стоять спиной. Он молчал.

— Вы не хотите, чтобы я её посмотрел?

Можно было сосчитать до десяти, прежде чем мальчик нарушил молчание.

— Не хочу, сэр. Спасибо.

— На то была божья воля? — Доктора Уоррена интересовало, было ли его увечье врождённым. В этом случае ему было бы труднее помочь.

— Да, — ответил Джонни, думая о том, что покалечил руку, работая в воскресенье, в день господний.

— Да будет воля его, — сказал молодой врач.

И вновь обратился к своей статье.

С улицы доносились крики, улюлюканье, свист и топот бегущих ног. С наступлением вечера Сыновья Свободы высыпали на улицы расклеивать прокламацию мистера Адамса. На этот раз Рэб не был с ними, хотя вообще раза два он принимал участие в запугивании купцов, которые приходили получить чай, заставляя их бежать из Бостона на Кастл Айленд, под охрану британских солдат. Джонни по годам ещё не мог быть принятым в Сыновья Свободы. Но всякий раз, когда встречались «наблюдатели», оба мальчика непременно сидели в нижней комнате, ожидая поручений, и Рэб готовил ароматный пунш, которым непременно заключалось собрание.

Волнение охватило весь город. Все знали, что «Дартмут» находится в нескольких милях от Бостона. Ждали событий необычайных. Джонни открыл дверь, чтобы узнать причину шума. Какой-то отчаянный тори отгонял группу людей, которые хотели приклеить прокламацию к стене его дома. Они завлекли его в Солёную улицу, где было темно, и там набросились на него. Джонни плохо переносил такого рода уличные расправы. Он закрыл дверь, уселся рядом с Рэбом и принялся нарезать лимоны, лаймы и апельсины.

— Рэб…

— Да?

— Что они решат… там, наверху?

— Ты слышал, что сказал Сэм Адамс. Сделают всё, чтобы суда с чаем повернули вспять. У нас двадцать дней.

— А если губернатор не согласится?

— Конечно, он не согласится! Ты не знаешь Хатчинсона. А я знаю. Разве ты не заметил, какой весёлый был сегодня утром Сэм Адамс? Он губернатора знает ещё лучше, чем я.

— И тогда? Что тогда, Рэб?

С улицы доносились проклятия и шум потасовки. Джонни положил ножик, чтобы Рэб не заметил, как у него дрожат руки. Они что-то проделывали — что-то ужасное — над несчастным тори.

— Вот когда понесём наверх пунш, узнаем! Ты смотри на Сэма Адамса: если у него будет вид довольный, как у старой лисы, что держит жирную курицу в зубах, значит, все согласились прибегнуть к насилию — если прочие средства ни к чему не приведут. Сэм Адамс не склонен замазывать наши разногласия с Англией. Он бы не прочь и повоевать, я думаю.

— Но ведь королевские военные корабли стоят в гавани и охраняют чай. Они начнут стрелять.

— Ну, стрелять-то можем и мы.

Рэб постарался на славу — пунш получился довольно крепким! Он натирал мускатный орех, осторожно сыпал в котелок гвоздику и крошил корицу.