За ними тащилась сонная, полуодетая фигура, в которой Джонни тотчас узнал Медж. С тех пор как она вышла замуж, она ещё больше раздалась вширь и была ещё сильнее влюблена. По её толстым красным щекам слёзы так и текли. Забыв прежнюю вражду, она бросилась на грудь Джонни:

— Ой, я не могу! Он говорит, что должен идти.

А рядом петушился сердитый маленький сержант Гейль, извергая громы гнева на солдата, у которого недостаточно блестели пуговицы. Сержант прикидывался, будто не знает, что тут находится его жена. На самом деле он перед ней как раз и хорохорился — ему нравилось, что она тут. Мужчины идут на войну, женщины плачут. Всё, как и должно быть.

— Конечно, он должен идти! — Джонни утешал Медж. — Но говорят, что Гейдж посылает бригаду только для манёвров. А то они всю зиму сидели в бараках да блох ловили. Почему морская пехота так запоздала?

— Гейдж послал письмо майору Питкерну, в котором приказал ему выступить.

— Да, но Питкерн отбыл ещё вчера. В помощь полковнику Смиту.

— Откуда ты знаешь? Нашим морякам только десять минут назад об этом стало известно.

Джонни не мог удержаться от смеха. Вот порадуется доктор Уоррен, когда узнает о промахе англичан! Гейдж позабыл, что майор уже уехал, отправил ему письмо, а сам повернулся на другой бок и уснул.

Вдруг на всём протяжении колонны воцарилась тишина. Лёгким галопом в сопровождении конных офицеров, стройный, на белом коне подъезжал к выгону граф Перси.

Пятеро всадников. День солнечный, и ветерка хватает только на то, чтобы путать конские гривы, развевать плащи и королевское знамя.

В руке графа Перси сверкнула шашка. Он отдал приказание, и оно стало переходить из уст в уста. Заработали полковые барабаны. Артиллерийские лошадки налегли на хомуты. Возничие защёлкали бичами, и алый змей медленно, лениво двинулся вперёд, к городской заставе. Тысячи ног слились в одном гигантском шаге. Левой, правой, левой, правой! Земля содрогалась в такт. Джонни глядел им вслед. Каждая пуговка была пришита. Каждая пряжка на месте. В каждом патронташе ровно тридцать шесть патронов. У каждого мушкета штык, и ни одного охотничьего ружья среди них. У каждой лошади по четыре новенькие подковы. Это было великолепное зрелище, от которого Джонни, однако, мутило.

Разве есть надежда — тень надежды! — для тех несчастных необученных, почти безоружных крестьян в Конкорде? Господи, помоги нам! Но Джонни, даже когда молился, не забывал отмечать мундиры, проходившие перед его глазами, — к какому полку они принадлежат. Отправлялись 4-й, 23-й и 47-й плюс пятьсот человек морской пехоты, плюс небольшой артиллерийский обоз, а также несколько телег. Всего около одной тысячи двухсот человек.

Барабаны вздрагивали. Тяжёлый змей шествовал, двигая тысячью ног, к барабанам присоединились пронзительные флейты. Они заиграли песенку, которой англичане всегда дразнили янки. «Янки Дудл» отправился в город на несчастном жеребце, со своим злосчастным пером на шляпе и наивными «штатскими» вопросами.

Бедный Янки Дудл! Ну где ему устоять против огромного алого змея!

Сотни людей, собравшиеся смотреть, как будет отбывать бригада, не расходились и продолжали глядеть на пустое место, где только что были солдаты. Издалека, всё тише и тише, доносились последние звуки песенки. Стоявший рядом с Джонни человек сжал кулаки, наклонил голову по-бычьи, лбом вперёд, и сказал:

— Они маршируют под «Янки Дудл» с утра, как бы они к ночи под эту песенку не заплясали!

Джонни увидел группу женщин. Они закивали и подхватили шёпотом:

— К ночи запляшут!

Крылатая фраза была на устах у всех. Она не то чтобы переходила из уст в уста, она как бы возникла у всех одновременно.

В Старой церкви пробило десять. Граф Перси и его запоздалая бригада отбыли.

День, этот фантастический день, когда Бостон жадно с часу на час ожидал вестей — любых, дурных ли, хороших, только бы знать! — день этот вступил в свои права. Вдруг все стали говорить:

— Слышали? Сегодня в Лексингтоне на рассвете англичане стреляли по нашим.

Никто не знал, откуда пришёл этот слух, но все его повторяли.

Несмотря на то что половина войск генерала Гейджа отправилась на поле битвы, по улицам и тавернам в этот день шаталось больше офицеров, чем обычно. Их физиономии были так бесстрастны, они так решительно заверяли бостонцев, будто никто ни в кого не стрелял и что убитых нет, и так настоятельно просили всех и всякого сохранять спокойствие и разойтись по домам и лавкам, что у Джонни не оставалось уже сомнения в том, что о начале военных действий прослышали не только бостонцы, но и англичане.

К полудню на улицах стали появляться небольшие группы солдат. Они шли из дома в дом. Генерал Гейдж отдал несколько запоздалый приказ — арестовать вождей оппозиции. Никого из них в городе не оказалось. Как там ни пугали раздосадованные солдаты чёрную служанку Сэма Адамса, сколько ни ломали они забор у Джона Хэнкока, ответ был один: хозяева уехали из Бостона ещё месяц назад. Солдаты ворвались в дом Джозефа Уоррена. Его не оказалось. Поля Ревира тоже не было. Все главари исчезли.

Роберта Ньюмена, заподозренного в том, что это он накануне зажёг фонари в Христовой церкви, бросили в тюрьму, а Джон Пуллинг, которого подозревали всего лишь в сообщничестве, был вынужден прятаться у своей бабушки в бочонке из-под вина. Двоюродный брат Поля Ревира попал в тюрьму. Среди солдат нарастало раздражение, а бостонцы торжествовали. Откуда, на каком основании появилось у них это чувство, было непонятно. В воздухе была разлита вера в победу.

Как только Джонни услыхал, что отряды патрулируют улицы и ищут подозрительных, он послал сказать дядюшке Лорну. Дядюшке следовало поскорее улепётывать. Затем, постояв перед воротами тюрьмы и проследив, кого именно туда препроводили, Джонни отправился на Солёную улицу сам. Улица была пустынна, но из всех окон глядели люди. Здесь что-то изменилось. Джонни всмотрелся и понял, в чём дело: не было больше человечка в синем сюртуке, наблюдавшего Бостон в бинокль. Вывеску, которая казалась неотъемлемой частью улицы, сорвали и растоптали. Дверь в типографию была разнесена в щепы.

Джонни вошёл внутрь. Станки были сломаны. Литеры перемешаны. Постели на чердаке — его и Рэба — вспороты штыками. Ему сделалось жутко, и он побежал к Лорнам на другую сторону улицы.

Тётушка Дженифер сидела на кухне. Огромный пуховик лежал у неё на коленях, свешиваясь частично на пол. Она спокойно обшивала его новым чехлом. Единственная странность заключалась в том, что у этой домовитой хозяйки всюду на полу небрежно валялись перья.

Рэббит, в восторге от новых игрушек, подбирал пёрышки, втыкал их себе в волосы и приговаривал: «Янкиду».

— Они были тут? — спросил Джонни.

— Да. Они ушли?

— Все до единого!

— Мы получили твою записку, когда они уже заворачивали на Солёную.

Перина вдруг зашевелилась.

— Можешь вылезать, — шепнула тётушка Дженифер. Задыхаясь от пуха, похожий больше на птицу, чем на человека, из-под перины вылез дядюшка Лорн.

— Па, па!

Новое обличье отца мальчику явно нравилось. Всё ещё дрожа, ибо дядюшка Лорн был человек робкий, он поцеловал жену и обнял сына.

— Я ничего другого придумать не могла, — сказала тётушка Дженифер. — Мистер Лорн только и знал, что повторял: «Я не боюсь смерти». Мы уже слышали, как по улице шагают солдаты… было ужасно. Ну вот, я его и засунула сюда, а сама продолжаю шить.

— Солдаты были грубы?

— Грубы? Они были в бешенстве!

— Отлично, — сказал Джонни сурово. — Значит, они не на шутку перепуганы. Видно, туго пришлось солдатам, которых Гейдж отправил туда. Кое-кто из офицеров уже знает, а солдаты догадываются и носятся в расстёгнутых мундирах и орут: «Войны захотели — мы им покажем войну! Ах, налогов не желают платить? Кровью заплатят!»

— Правда? И ты думаешь, что наши берут верх?

— Не сомневаюсь в этом. Я стоял возле переправы и видел, как один английский майор возвращался из Чарлстона. Он был в штатском плаще поверх мундира — чтобы не узнали. Выскочил из лодки и со всех ног бросился к губернаторскому дому. Он прибыл доложить Гейджу о том, что солдат Смита и Перси бьют.