Четыре недели назад меня не было в Нью-Йорке.

Четыре недели назад в квартиру Хлое вошел кто-то другой.

Четыре недели назад в воскресенье он раздел ее.

Я ничего не говорю. В моем животе плещется целое ведро кислоты, и меня всего трясет от ужаса.

— Зайка, — говорю я.

— Что?

Я начинаю одеваться.

— Мне пора идти.

— Что? — вскрикивает она, приподнимаясь в постели.

— Мне нужно забрать мои вещи, — говорю я подчеркнуто спокойным голосом. — Я выезжаю из того самого дома. Я переезжаю к тебе.

— Виктор, — начинает она, но затем меняет тон. — Я не уверена, что это правильно…

— А мне наплевать, — говорю я. — Я хочу жить вместе с тобой.

Она грустно улыбается и тянет ко мне руку.

— Это правда?

— Да, — говорю я. — Это правда. Я уверен на все сто.

— Ладно, — кивает она головой. — Ладно.

Я падаю на кровать и заключаю Хлое в объятия. Я целую ее в губы, глажу по голове.

— Я вернусь через час, — говорю я.

— Хорошо, — говорит она. — Может быть, мне с тобой поехать?

— Нет, не надо, — говорю я. — Жди меня здесь. Я вернусь скоро.

Но уже у двери что-то во мне ломается, я поворачиваюсь и говорю:

— Если, конечно, тебе очень хочется, то… то пошли вместе.

— Как долго тебя не будет?

Я вижу, что она снова взяла сценарий и листает его.

— Час. Может быть, меньше. Минут сорок.

— По-моему, — говорит она, — там написано, что я должна оставаться здесь.

— Почему?

— Потому что здесь должен быть отснят еще один эпизод.

— А про меня что в сценарии написано? — спрашиваю я.

— Про тебя… — Хлое, наморщив лоб, вглядывается в страницу. — …про тебя написано, что ты должен уйти.

— А потом? — спрашиваю я.

— А потом? — переспрашивает Хлое с улыбкой.

— Да, потом?

— Тут написано, что потом ты вернешься.

Сегодня мне не нужно вводить код, чтобы отключить сигнализацию и войти в тот самый дом то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане. Калитка, ведущая во двор, открыта.

Я быстро шагаю через двор, на ходу выхватывая ключи из кармана пиджака от Prada, но и они мне не нужны, потому что входная дверь тоже широко распахнута. На улице уже начинает смеркаться, но пока еще достаточно светло, и дует сильный ветер, вой которого лишь изредка заглушается раскатами грома.

В доме пахнет бедой.

В прихожей я снимаю телефонную трубку, подношу ее к уху и слышу один только шорох. Я направляюсь в гостиную.

— Эй! — кричу я. — Есть ли здесь кто-нибудь? Это я, Виктор!

Только теперь до меня доходит, как темно и тихо в доме. Я протягиваю руку к выключателю. Света нет.

В доме невыносимо пахнет дерьмом, просто разит — сырым, жидким и зловонным, и мне приходится дышать ртом. Я вхожу в гостиную, ожидая какого-нибудь сюрприза, но комната пуста.

— Бобби! — кричу я. — Ты здесь? Где вы все! — А затем тихо добавляю: — Суки гребаные!

Тут я замечаю, что повсюду разбросаны мобильные телефоны — они лежат на столах, под стульями, они свалены в груды на полу — многие из них раздавлены, на некоторых отломаны антенны. У некоторых из них светятся экраны, но сеть отсутствует, и тогда я

ты один из тех, кто плохо видит в темноте

захожу на темную кухню. Я открываю сперва дверь холодильника, а затем морозильник, и свет, льющийся из них, выхватывает из темноты угол пустой комнаты. Я хватаю наполовину пустую трехлитровую бутылку «Столичной», лежащую в морозильнике на боку, и отхлебываю из нее, даже не почувствовав вкуса водки. Снаружи беспрестанно и глухо завывает ветер.

В выдвижном ящике рядом с мойкой я нахожу фонарик, и как только я поворачиваюсь, чтобы открыть другой ящик, я замечаю краем глаза чье-то присутствие. В панике я оборачиваюсь.

Это мое отражение в зеркале с позолоченной окантовкой, висящем над плитой. Испуганное, напряженное лицо. Я нервно хихикаю, подношу руку ко лбу и массирую лоб до тех пор, пока мне наконец не удается найти «вальтер» двадцать пятого калибра, который я спрятал в ящике на прошлой неделе.

Включив фонарик, я обнаруживаю, что дверца микроволновой печи открыта, а ее камера набита серо-коричневой смесью камней, листьев, веток и палок. И тут я замечаю наскальные рисунки.

Они разбросаны повсюду. Бескрайние белые просторы стен густо покрыты схематическими изображениями буйволов, лошадей, драконов и даже чего-то похожего на змею.

— Только спокойно только спокойно только спокойно, — уговариваю я себя.

Внезапно в акустической системе, которая проведена во все комнаты дома, раздается щелчок и, заглушая вой ветра за окном, начинает играть компакт-диск: течет вода, что-то просвистело в воздухе, гитара Пола Уэллера, вступает Oasis, и голос Лайама Галахера, поющего первый куплет из «Champagne Supernova», наполняет погруженный в темноту дом.

— Ну и херня ну и херня ну и херня, — бормочу я, готовый вот-вот впасть в панику, но пока еще сдерживаясь, и я когда начинаю углубляться в дом, я замечаю, как трясется и прыгает на стенах луч от фонарика в моей руке, и

где ты был когда мы ловили свой ка-а-а-йфф?[121]

дом так пропах дерьмом, что меня начинает выворачивать наизнанку. В одной руке у меня фонарик, так что мне приходится прикрывать рот и нос второй, в которой у меня пистолет.

на шампанской сверхновой в небеса-а-а-а-хх

Я наклоняюсь, подбираю еще один мобильник, вытягиваю антенну, открываю крышечку. Сети нет.

Я направляю луч фонарика вглубь коридора, и он натыкается на винтовую лестницу, и я щурюсь, пытаясь разглядеть какие-то звезды, которые мне чудятся повсюду в темноте.

Наконец мне удается их рассмотреть: это — пентаграммы, нарисованные красной краской повсюду — на стенах, на потолке, на лестнице, ведущей на второй этаж.

Какой-то шорох в темноте у меня за спиной.

Я резко оборачиваюсь.

Никого.

Я взбегаю по лестнице. Через каждые пять ступенек я останавливаюсь и оборачиваюсь, буравя лучом фонарика непроглядную тьму.

на шампанской сверхновой на шампанской сверхновой в небеса-а-а-а-хх

На последней ступеньке я замираю в нерешительности, а затем начинаю осторожно идти по коридору, ощупывая рукой стену в поисках выключателя.

Я нерешительно поворачиваю за угол, и — если не считать пентаграмм и разбросанных повсюду мобильников — все как всегда, привычные декорации, ничего не тронуто.

Я направляюсь к комнате, которую занимал, моя тень наползает на дверь, мои руки холодеют, но я неуверенно нащупываю дверную ручку, думая про себя: «Не надо не надо не надо».

Открыв дверь, я кладу пистолет в карман и перебрасываю фонарик в другую руку. Я пытаюсь нащупать выключатель, но не нахожу его.

Я обвожу спальню лучом фонарика.

Я выдвигаю ящик — он пуст. Выдвигаю другой — он тоже пуст. Все мои вещи исчезли. Паспорт, который я прятал под матрацем, тоже исчез.

Из ванной комнаты исчезли все мои туалетные принадлежности.

Огромная красная пентаграмма нарисована на зеркале.

где ты был когда мы ловили свой ка-а-а-йфф?

С бешено колотящимся в груди сердцем я направляюсь к стенному шкафу.

Кто-то забрал всю мою одежду.

Вместо нее все стены и дверцы шкафа оклеены поляроидными снимками, на которых я и Сэм Хо, потные, голые, исступленные, занимаемся любовью.

Посредине этого коллажа — большая фотография: я вонзаю мясницкий нож в грудь Сэму Хо, вид у меня совершенно безумный, я оскалился в ухмылке, глаза красные от вспышки, а выражение лица такое, словно я спрашиваю: «Ну, теперь вы довольны? Теперь вам нравится?»

Отпрянув от шкафа, я захлопываю дверцу. На ней отчетливо видна еще одна гигантская пентаграмма, только на этот раз черная и влажная.

Я провожу лучом по противоположной стене, сплошь испещренной пентаграммами, а затем замечаю какую-то надпись, начертанную высоко на большом чистом белом участке стены над моей кроватью, и я щурюсь, пытаясь разобрать ее, и медленно провожу лучом фонарика вдоль строчек, читая вслух