— Виктор! Виктор! — вопит она как сумасшедшая, ее кожа на глазах желтеет, крики слабеют, а рот все время открывается и бессильно закрывается.

Я прижимаю полотенце к ее влагалищу, пытаясь остановить поток крови, но полотенце в считаные секунды промокает насквозь. Она продолжает дышать со свистом, затем громко опорожняет кишечник, выгибает спину дугой, еще один лоскут мяса вылетает из нее, и за ним на пол вновь изливается густая струя крови.

Мои руки все перепачканы теплой кровью, и я истошно ору:

— Не волнуйся, зайка, не волнуйся, зайка, не волнуйся!

Еще один фонтан тошнотворно горячей крови вырывается у Хлое между ног, глаза ее выползают из орбит, она делает чудовищный вдох, и я слышу жуткие звуки, доносящиеся из ее нутра. Еще один хриплый, леденящий душу вопль.

— Да сделай ты что-нибудь, Боже, сделай ты что-нибудь, — умоляет она меня, но все, что я могу, — это плакать навзрыд.

Еще один комок плоти, белый и молочный, вылетает наружу. Тело Хлое пронзает такая боль, что она уже больше не может произнести ни слова. Наконец все ее мышцы расслабляются, и она пытается улыбнуться мне, но вместо улыбки на лице у нее — жуткий оскал окровавленных зубов, и я вижу, что вся слизистая ее рта — фиолетового цвета, и она что-то шепчет, вцепившись одной рукой в мою руку, в то время как другая лежит на кафельном полу, сведенная судорогой, а вся ванная наполнена запахом крови, и я обнимаю Хлое, гляжу ей прямо в глаза, и рыдаю: «Прости меня зайка прости меня зайка», а в ее глазах — изумление, потому что она понимает, насколько неотвратима ее смерть, и она то видит меня отчетливо, то я расплываюсь у нее перед глазами и исчезаю, а затем она начинает издавать какие-то звериные звуки, а затем обмякает у меня на руках, глаза закатываются, и Хлое умирает, причем лицо ее тут же бледнеет, рот широко открывается, а я чуть не падаю в обморок, и весь мир тускнеет у меня перед глазами, когда из ее открытого рта вытекает струйка лавандового цвета жидкости.

И когда я наконец закрываю глаза и затыкаю уши ладонями, в комнату врывается съемочная группа.

Мы мчимся по автостраде. В большом фургоне. Мы направляемся в аэропорт. За рулем — самый лучший водитель во всей французской съемочной группе. Я лежу на полу фургона в кататоническом ступоре, окруженный камерами и оборудованием, мои штанины липкие от крови Хлое, а за окнами фургона то сплошная темень, то какая-то пустыня, вроде калифорнийской, а порой эти окна превращаются в матовые экраны, от которых исходит сияние — иногда цвета электрик, иногда — ослепительно белое. Иногда фургон останавливается, затем снова срывается с места и набирает скорость. Иногда техники начинают выкрикивать какие-то приказы в свои уоки-токи.

Режиссер сидит на переднем пассажирском сиденье и изучает график съемок. На приборном щитке перед ним лежит автомат «узи».

Во время нашего пути в аэропорт разыгрывается одна короткая интерлюдия.

Она начинается с того, что водитель, внимательно вглядывающийся в зеркало заднего вида, нажимает на сигнал тревоги.

За нами следом едет черный грузовик.

Первый помощник режиссера и бригадир осветителей падают на колени возле задней двери, сжимая в руках «узи».

Они прицеливаются.

Черный грузовик увеличивает обороты и начинает нагонять нас.

Воздух внутри фургона внезапно становится словно радиоактивным.

Пули начинают стучать по обшивке.

Стволы «узи» отвечают короткими вспышками: первый помощник режиссера и бригадир осветителей ведут огонь по черному грузовику, который нагло продолжает преследовать нас.

Я пытаюсь сохранять равновесие, когда фургон устремляется вперед, набирая скорость.

Внезапно лобовое стекло черного грузовика рассыпается стеклянными брызгами.

Грузовик резко виляет вправо, столкнувшись по пути с несколькими автомобилями.

Грузовик слетает с автострады в кювет и переворачивается.

Мотор фургона ревет, мы мчимся дальше вперед.

Через две секунды на месте грузовика уже расплывается огненный шар.

Я лежу на полу, ловя ртом воздух, пока главный реквизитор и ассистент продюсера не поднимают меня и не поворачивают лицом к режиссеру.

За окном — снова пустыня, и я тихо поскуливаю.

Фургон виляет, переходя на соседнюю полосу.

Режиссер достает пистолет из кармана пиджака.

Я смотрю на пистолет.

Из ступора меня выводят слова режиссера: «Мы знаем, где находится Бобби Хьюз».

И тогда я хватаюсь за пистолет, тяну его к себе, чтобы посмотреть, заряжен ли он, но ассистент продюсера оттаскивает меня, меня уговаривают успокоиться, и режиссер отбирает у меня пистолет.

— Бобби Хьюз намеревается убить тебя, — говорит режиссер.

Главный реквизитор крепит ножны на ремешке к моей лодыжке. Он вкладывает в ножны большое сверкающее лезвие с черной рукояткой. Затем сверху снова опускают штанину слаксов от Prada.

Режиссер говорит мне, что они предпочли бы, чтобы умер Бобби Хьюз. Затем меня спрашивают, можно ли на меня рассчитывать.

Я не раздумывая киваю головой. Я продолжаю поскуливать, но теперь уже от нетерпения.

И тут снаружи доносится сильный запах авиационного керосина, водитель резко жмет на тормоз, покрышки скрипят, нас всех швыряет вперед.

— Нужно остановить его, Виктор, — говорит режиссер.

Затем пистолет перекладывают в карман моего пиджака, я вываливаюсь из фургона, съемочная группа следует за мной в некотором отдалении, выкатывают камеры, и мы бегом мчимся в сторону аэропорта. На саундтреке в этом эпизоде — рев взлетающих самолетов.

Съемочная группа показывает мне знаками, чтобы я направлялся в мужской туалет на первом уровне, и я бегу к двери, наваливаюсь на нее плечом, дверь распахивается, и я вваливаюсь в помещение. Мужской туалет ярко освещен, но для съемок совсем другой сцены с участием Бобби.

Бобби стоит перед умывальником, изучая свое отражение в зеркале.

Я с криком бросаюсь на него, высоко занеся в воздух кулак, в котором зажат пистолет.

Бобби оборачивается, замечает меня, замечает бегущую за мной следом съемочную группу, на лице его виден испуг, и он в бешенстве восклицает: «Ах вы, суки!», а затем орет то же самое уже во всю глотку: «Ах вы, суки сраные!!!»

Он выхватывает пистолет, но я выбиваю его у него из руки, и он скользит по кафельному полу и залетает под умывальник, и Бобби инстинктивно пытается увернуться, когда я бросаюсь на него и с визгом вцепляюсь пальцами ему в лицо.

Он хватает меня за грудки, толкает мою голову назад, а затем кулаком наносит мне удар такой силы, что я пролетаю в воздухе, шмякаюсь о кафельную стену, а затем, кашляя, медленно сползаю по ней.

Бобби слегка отшатывается назад, но удерживается на ногах и хватает меня за подбородок.

И тут я неожиданно наношу ему удар в зубы, от которого его отбрасывает назад, он пытается спрятаться за угол, но поскальзывается.

Я кидаюсь на него и размазываю по стене. Я тычу стволом ему в лицо и кричу: «Сейчас ты у меня сдохнешь!»

Он пытается выбить пистолет у меня из рук.

Я стреляю — пуля проламывает огромную дыру в кафельной стене у Бобби за спиной. Я стреляю снова — четыре, пять, шесть раз подряд, пока в пистолете не заканчиваются патроны, а от стены ничего не остается.

Бобби распрямляется и смотрит сначала на разряженный пистолет в моей руке, а затем на мое лицо.

— Ах ты, блядь! — вопит он и бросается на меня.

Бобби хватает меня за воротник, затем неуклюже пытается захватить меня за шею, но я подсовываю руку с пистолетом ему под подбородок и запрокидываю его голову назад. Он пытается опустить голову обратно, и моя рука соскальзывает. Я предпринимаю новую попытку, на этот раз я орудую другой рукой и действую жестче, упираясь кулаком прямо Бобби в подбородок. Но он вырывается, разрывает на мне рубашку и снова набрасывается на меня, ухватив на этот раз за плечи и уткнувшись лицом прямо в мое лицо.