Если бы Кристиан выступил против принца, то поднялся бы шум, разразился бы скандал, начались бы нападки дворян — в то время весьма не расположенных к королевской власти, на службе которой многие из них разорились в войнах, что велись целое столетие в интересах королей, и больше не находивших ни Людовика XIV, ни регента, ни даже г-на де Флёри, чтобы возместить им убытки.

Если бы Инженю выступила против него, то поднялся бы шум, разразился скандал, начались бы нападки Ретифа де ла Бретона — этого еще не утратившего популярности писателя, который в своем душещипательном чувстве отцовства почерпнул бы достаточно красноречия, чтобы вызвать к графу новый прилив ненависти, словно было мало ненависти прежней.

Но, имея Кристиана союзником, а Инженю сторонницей, граф д'Артуа мог рассчитывать на симпатию дворянства и похвалы народа!

Поэтому господин граф д'Артуа, прогнав Оже из своей спальни, заснул безмятежным сном.

Оже, человек неглупый, прекрасно понял тактику принца. Он находил ее столь безупречной, что трясся от ярости, и, на время побежденный, искал возможность взять верх; это было совсем непросто сделать, если ты песчинка, которую топчет нога великана.

В таком случае необходимо одно: чтобы буря, подняв смерч, подняла песчинку над головой великана.

В это время, на горе сильных мира сего, но к счастью для Оже, надвигалось некое подобие бури.

Вокруг угнетенного народа быстро возникала новая и неведомая сила: этой силой был широкий, всеобщий заговор, который скоро одержит успех и получит имя — революция.

Революция еще не воплотилась в жизнь, но чувствовалась повсюду.

Совсем недавно она обнаружила себя в деле с ожерельем королевы: судьи Парламента, которых полтора века утесняли короли, отомстили королевской власти.

Судьи, понимая, что король хотел вынести приговор Калиостро, оправдали Калиостро.

Судьи, понимая, что королева хотела вынести приговор господину кардиналу де Рогану, оправдали господина кардинала де Рогана.

Судьи, понимая также, что король и королева заинтересованы в оправдании г-жи де Ламот, которую считали хранительницей скандальных секретов, осудили г-жу де Ламот; к тому же, наверное, они осудили ее не как г-жу де Ламот, а как Жанну де Валуа, происходившую по прямой линии от одного из бастардов Генриха II.

Поэтому суд только по видимости велся над Калиостро, кардиналом де Роганом и г-жой де Ламот — на самом деле это был суд над королевой.

Так как по требованиям этикета имя Марии Антуанетты не могло фигурировать в судебной документации, судьи пускались на любые ухищрения, чтобы оно было упомянуто на процессе.

Тогда составился заговор, стремящийся опорочить королеву, не осуждая ее.

Позднее составился заговор, ставящий целью осудить ее.

Только на этот раз кара, которой подверглась несчастная женщина за свои грехи, была столь жестокой, что Марию Антуанетту осудили, не опорочив ее.

Был заговор министра Калонна, который усугубил всем известный, ожидаемый, доказанный и признанный государственный дефицит Франции.

Был заговор, сместивший министра Калонна и заменивший его Ламуаньоном и Бриеном.

Был заговор народа, который сжег на площади чучела Ламуаньона и Бриена, после того как заговор при дворе низвел этих министров до состояния чучел.

Ну а выше и ниже этих двух сфер кишело множество более или менее мелких, более или менее крупных, более или менее пугающих заговоров:

заговор господ против слуг;

заговор слуг против господ;

заговор солдат против офицеров;

заговор подчиненных против начальников;

заговор двора против короля;

заговор дворян против самих себя;

заговор философов против алтаря;

заговор иллюминатов против монархии;

заговор других наций против Франции;

наконец, самое главное, заговор Неба против земли!

Все остальные заговоры, более или менее значительные, уже раскрыли себя, когда о себе заявил последний.

Во Франции начался мор; странный, неведомый, новый, еще не получивший названия мор, которому народ сразу присвоил имя тогдашнего бедствия: этот мор нарекли бриенкой.

После мора, в июле 1788 года, выпал град, который, словно мстительная длань Господа, обрушился на всю Францию и довершил то, что столь успешно начали Версаль, г-жа де Помпадур, г-жа Дюбарри, г-жа де Куаньи, г-жа де Полиньяк, господа де Калонн, де Бриен и де Ламуаньон.

Мор — это болезнь, но, в конце концов, от болезней иногда вылечиваются. Град вызвал голод, а от него излечиться нельзя.

И тогда во всех провинциях, ставших некрополями, поднялись люди-призраки и пришли стучаться костлявыми руками в ворота столицы, требуя у короля хлеба, в котором им отказывал Бог.

Положение совсем ухудшилось, когда началась зима и укрыла снежным покровом погибший урожай! Это была необычная зима; она напоминала ту страшную зиму при Людовике XV, во время которой на помощь беднякам пришли госпожа дофина и дофин, и другую зиму, 1754 года, когда несколько дней в Париже нельзя было перебраться с одной стороны улицы на другую.

Замерзло море, потрескались стены домов; король приказал вырубить все свои леса в окрестностях столицы и дать дрова продрогшим от холода парижанам, чтобы их согреть, но накормить их он не мог.

Таков был заговор Неба против земли, и надо согласиться, что он был страшнее любого другого.

Мы забыли о последнем заговоре, который, однако, стоит того, чтобы упомянуть о нем в первую очередь.

Мы забыли о заговоре королевской семьи против короля.

Герцог Орлеанский действительно удачно выбрал этот момент, чтобы завоевать популярность.

Король приказал раздать дрова тем, кто страдал от холода.

Герцог Орлеанский отдал приказ раздать хлеб и мясо тем, кто страдал от голода.

Хлеб и мясо — это не дрова!

Обратите внимание, что герцог Орлеанский, владевший почти таким же количеством лесов, как и король, велит устраивать раздачи хлеба и мяса вокруг жарких костров.

Вместе с тем — хотя и грустно примешивать плохой каламбур к столь мрачной политике, как замышлявшаяся в страшный 1788-й год, — вместе с тем эти два слова du bois note 32 составляли фамилию человека, фамилию, которая после кардинала Дюбуа была необычайно непопулярна.

Мы намекаем на шевалье Дюбуа, который стрелял в народ.

«Король дал нам дрова, — говорили тогда, — а Дюбуа воспламенил народ!»

Большего и не требовалось, чтобы отнять у несчастного Людовика XVI — он от рождения был неудачник — всякую заслугу за его великодушное деяние.

Таково было состояние умов, когда произошли события, о которых мы рассказали и вследствие которых граф д'Артуа отказался от услуг Оже.

Оже, упав с такой высоты, долго не мог опомниться; потом он осмотрелся, встал на ноги, и вот что увидел, окидывая глазами разные круги общества, в центре которого оказался: эти круги тянулись до самого горизонта подобно тем, что расходятся по воде от камня, брошенного в озеро, вплоть до берега.

Он увидел все те заговоры, о которых мы сказали, — заговоры, невидимые для сильных мира сего, взирающих на мир со слишком большой высоты; эти люди не в состоянии различить подробности, а если они не замечают этих подробностей, то от них ускользает целое.

Он увидел клубы, сообщества, братства.

Он увидел, что люди делятся на две совершенно противоположные группы: на голодных и ненасытных.

Он увидел, что народ всегда был голоден и никогда не мог наесться досыта.

Он увидел, что дворяне, откупщики, священники, с тех пор как они существуют, всегда сытно ели, но никогда не могли пресытиться.

Он увидел, что вся, от вершины до основания, огромная спираль, которая начинается с короля и королевы, а кончается народом, дрожит от небывалой, страстной жажды движения.

Он увидел, что все эти движения в гораздо большей степени преследовали корыстные, чем разумные, цели.

Он увидел, что королева очень постаралась, чтобы разрешили поставить «Женитьбу Фигаро».