Поэтому Кристиан, терзаемый тревогой, огляделся и, заметив под навесом никем не тронутую еще лестницу, схватил ее, приставил к стене; выбив кулаком раму, он, зажав в зубах шпагу, проник в кассу в ту минуту, когда несчастная женщина, жертва собственных честности и храбрости, упала среди дымящихся обломков.

Спрыгнув на пол, Кристиан позвал истошным голосом:

— Инженю! Инженю!

В ответ на этот крик, на это имя, чья-то белая фигура поднялась из-под кучи обломков и встала на пути Кристиана.

Шепот, напоминающий возглас радости и благодарности, сорвался с уст молодой женщины.

Этот нечленораздельный возглас свидетельствовал о

том, в какой мучительной агонии находилась та, что его издала.

Кристиан узнал голос Инженю, а затем увидел ее — окровавленную и теряющую последние силы.

Прежде чем она снова упала, он обнял ее за талию и подхватил на руки. Нельзя было ни секунды оставаться в этом пекле: Кристиан нес молодую женщину, а кровь ручьем хлестала из раны, нанесенной кинжалом Оже, заливая плечо юноши и оставляя длинный след на дымящихся обломках; Кристиан нес ее, свою скорбную и дорогую ношу, мимо убитых и раненых, под градом пуль и под свист камней; Кристиан нес ее, задыхающийся от дыма, обожженный пламенем, израненный обломками рухнувшего потолка; Кристиан нес ее через зияющие провалы в лестницах, через дворы и остановился лишь в саду.

Он не сделал по двору и десяти шагов, как у него за спиной маленькое строение обрушилось и до неба взметнулся вихрь огня, пыли и душераздирающих воплей; грохот был слышен издалека, отблески пламени видны далеко вокруг!

Никто не заметил пробегавшего мимо молодого человека, настолько все были заняты собой, настолько яростно каждый был поглощен либо грабежом, либо разрушением.

Одни дрались, другие крушили все подряд, третьи воровали.

В этом несчастном доме, ставшем жертвой невиданной оргии алчности, мести и ярости, господствовало ни с чем не сравнимое соперничество воровства, разрушения и убийства.

Пока солдаты французской гвардии, ведущие бой за оградой, постепенно завладевали улицей и домами, из окон которых было удобно вести огонь по дому Ревельона, теснимые ими грабители скапливались в винных погребах, высаживали у бочек днища и до одури пили все, что попадалось под руку: водку, вино, винный спирт, ликеры и скипидар.

Поэтому многие из этих негодяев, предпочитая погибнуть пьяными, умирали от отравления.

Кристиан разорвал носовой платок, намочил обрывки ткани в садовом пруду и, приложив холодный компресс на грудь Инженю, побежал с ней дальше, не веря, что сможет унести ее слишком далеко от рокового дома.

На бегу Кристиан множество раз прижимал к своему сердцу трепещущее сердце Инженю, осыпал поцелуями ее губы, уже отмеченные печатью смерти, и в неистовом порыве отчаяния двигался, сам не зная куда, прося у Бога только одного: умереть вместе с Инженю и вместе с ней лечь в землю!

Итак, Кристиан, обезумевший, с дико горящими глазами бежал с драгоценной ношей, держа руку на сердце девушки и ощущая его последнее трепетание; иногда он, теряя голову от горя, со стоном останавливался, чтобы перевести дух и покрасневшим платком вытереть раненой кровь.

Мысли покинули его: видя, что Инженю становится все бледнее и холоднее, с каждой секундой приближаясь к смерти, Кристиан и для себя молил только смерти.

Неожиданно Кристиана остановил его добрый ангел. «Почему бы не попытаться спасти Инженю?» — шепнул он ему. Кристиан вскрикнул от радости: ему представились совсем иные действия. «Да, спасти ее, — бормотал он. — Я спасу ее, спасу! И жизнью она будет обязана мне!»

Мимо проезжал фиакр; Кристиан окликнул его.

К счастью, экипаж оказался незанятым и подъехал к молодому человеку.

— Бог мой! Что случилось, мой юный сеньор? — спросил кучер.

— Случилось, друг мой, то, что меня с сестрой застиг бунт в предместье Сент-Антуан, — ответил Кристиан, — и ее ранили.

— Ах, какая жалость! — воскликнул кучер, спрыгнув с козел фиакра. — И даже ранили очень опасно, ведь ваша одежда залита кровью.

Добрый человек распахнул дверцу фиакра, куда забрался Кристиан, положив Инженю к себе на колени.

— Вам ведь нужен хирург, мой юный сеньор? — спросил кучер.

— Да, конечно. У тебя есть на примете?

— Да, сударь. Знаете, он очень известный!

— Тебе известна его фамилия?

— Я не знаю ее.

— Не знаешь, как его зовут?

— Он называет себя хирургом бедняков — и все.

— Поезжай! Гони!

Кучер хлестал лошадей столь сильно, что заставил их понять, что дело срочное, и они побежали так резво, как никогда раньше.

Через четверть часа фиакр остановился перед маленькой дверью на узкой, темной и совершенно незнакомой Кристиану улице.

Кучер слез с козел, позвонил или, вернее, сорвал колокольчик над маленькой дверью, и та тотчас открылась; потом возница помог Кристиану вытащить Инженю из экипажа.

— Это здесь! — сказал он. — Теперь она в надежных руках, идите!

— Но куда я должен идти?

— На третий этаж… Эй, постойте-ка, я уже слышу, как открывают дверь. Действительно, едва дверь в проход к дому отворилась, как между стойками железных перил показался свет горящей свечи.

И сверху послышался пронзительный, тонкий голос, который спросил:

— Ну, что там, кто тут трезвонит?

— У нас раненая, — ответил кучер и, повернувшись к Кристиану, сказал: — Поднимайтесь, мой юный сеньор, поднимайтесь! Эта экономка хирурга, о котором я вам говорил. Давайте я вам помогу!

— Благодарю, не надо, — ответил Кристиан, ставя ногу на первую ступеньку лестницы.

— Да, конечно! Сил, по-моему, у вас хватит, ведь мадемуазель легкая как перышко… Но крови-то, Бог мой, крови сколько! Я подожду вас внизу, на тот случай, если еще понадоблюсь.

Кристиан поднимался по лестнице медленно, но не потому, что тяжело было нести девушку, а потому, что с каждым шагом, который он делал, по краям раны выступала свежая, алая кровь.

В ту минуту, когда он взошел на площадку второго этажа, дверь приоткрылась и на секунду из нее высунулись любопытствующие старухи; увидев залитого кровью молодого человека, несущего умирающую девушку, они закричали и тотчас захлопнули дверь.

Яркая свеча по-прежнему светила на третьем этаже. Словно дрожащие огни маяка, она указывала Кристиану, куда следовало ставить ноги на этих кривых ступеньках, замызганных, узких и скользких.

В доме стоял отвратительный, тошнотворный запах.

Воздух был промозглый; по плохо оштукатуренным стенам катились струйки воды.

Наконец Кристиан добрался до женщины, освещавшей ему путь; на голове у нее по самые уши был надвинут грязный чепец.

Она принадлежала к тем работницам по дому, какие встречаются только в Париже, где можно найти и убогую роскошь.

Подобных созданий берут в услужение не столько для того, чтобы они заботились о вас, сколько для того, чтобы вы заботились о них.

Но Кристиан пришел сюда не для изучения парижских нравов. Едва бросив взгляд на безобразную экономку, он быстро вошел в квартиру и стал искать, куда положить свою ношу.

Он не заметил ни ковра, ни дивана; в задней комнате стояла кровать — такова была вся обстановка.

Кристиан направился к кровати, но женщина закричала:

— Эй, что вы делаете?.. Это же кровать хозяина! Ну и ну, этого только не хватало.

Кристиан, оскорбленный до глубины души, остановился.

— Но куда, извольте сказать, я могу положить эту несчастную раненую? — спросил он.

— Куда угодно, только не на кровать, — ответила старуха.

— Почему? — спросил Кристиан.

— Да потому, что кровь запачкает хозяйскую постель. Кристиану стало противно.

Постель хозяина не казалась ему достойной того, чтобы на нее пролилась эта девственная и драгоценная кровь, которая, как боялась безобразная экономка, ее запачкает.

Он ногой подтянул к себе соломенное кресло, потом придвинул другое и устроил на этом подобии дивана молодую женщину.