— И вы хотите ему подражать?

— Боже меня упаси! Imitatores, servum pecus! note 33 — воскликнул Ретиф.

— Что вы сказали?

— Я сказал, дорогой Ревельон, что подражатели — это стадо вьючных животных.

— Значит, вы не подражаете Мерсье?

— Во-первых, он неподражаем. Во-вторых, я не подражаю, а творю, это мой жанр.

— Прекрасно! И вам очень хочется создать сцену повешения?

— Да. А что вы хотите! Я желаю видеть, как умрет негодяй.

— Вы знаете казнимого? — спросил Ревельон.

— Даже слишком! — воскликнул Ретиф.

— Почему слишком?

— Да, слишком! И вы тоже.

— Вы возбуждаете мое любопытство, дорогой господин Ретиф.

— Видите, как мы хорошо устроились здесь, на углу набережной Пелетье… Повозка проедет мимо, мы увидим лицо преступника, и я надеюсь, он тоже заметит нас.

— Смотрите! Что это?

— Это, черт возьми, идут стражники. Когда я вам говорил…

Но приближение стражников прервало их разговор. За стражниками ехала повозка.

В ней можно было видеть священника, склонившегося к одетому в рубаху мужчине в серых кюлотах; голова осужденного бессильно болталась из стороны в сторону, ударяясь о решетчатые борта повозки.

Этот мужчина — его-то и везли на казнь — сидел, согласно обычаю, спиной к дороге, по которой двигалась повозка; ни Ретиф, ни Ревельон еще не могли разглядеть его лица.

Ретиф привстал на цыпочки и посоветовал фабриканту последовать его примеру.

Повозка безостановочно продвигалась вперед.

Наконец, она поравнялась с ними.

И тогда перед ними предстал мужчина с опущенной головой; глаза у него был тупо расширены, мокрый рот, казалось, заранее оцепенел.

— Оже!? — первым вскричал Ревельон, хотя Ретиф увидел зятя раньше.

— Да, Оже! — подтвердил романист. — Оже, мой зять и убийца моей дочери!

— И мой приказчик! — воскликнул Ревельон.

— Да, ваш приказчик, тот, кто крал ваши деньги в ту минуту, когда его застигла Инженю, и нанес ей удар ножом.

Ревельон и Ретиф смотрели на Оже так упорно, с таким ожесточением, что магнетически обратили на себя взгляд осужденного, уже почти похолодевшего при приближении смерти.

Негодяй различил лица Ретифа и Ревельона среди десяти тысяч голов, мелькающих у него перед глазами.

Глаза его налились кровью, рот раскрылся, чтобы изрыгнуть какой-то крик, застрявший у него в горле; Оже всем телом подался назад, словно хотел бежать от этого видения и угрызений совести.

Но повозка увезла его дальше; она уже прибыла на место казни, а Оже все еще искал глазами два этих лица: он больше не мог их видеть, но они по-прежнему смотрели на него.

Палач ударил его по плечу; Оже едва не потерял сознание.

Священник поцеловал приговоренного.

Оже отвернулся от толпы; двое подручных палача подхватили его под руки и взгромоздили на крутую приставную лестницу.

Он не успел подняться на третью перекладину, как ему на шею накинули петлю.

Оже преодолел еще пять перекладин.

Вдруг резкий удар сбил его с лестницы.

Палач сильным ударом ногой по лестнице вышвырнул Оже из жизни. Ревельон, мертвенно-бледный и испуганный, дрожал, держась за руку Ретифа.

Романист неотрывно смотрел на повешенного с холодным вниманием, в котором явственно проступала охватившая его страшная злоба.

Когда преступник перестал дергаться в конвульсиях, Ре-тиф де ла Бретон увел фабриканта обоев, который был ни жив ни мертв.

— Ну как, казнь позабавила вас? — спросил он Ревельона.

— Ох! — вздохнул фабрикант. — Я едва держусь на ногах.

— Полноте! Вы шутите?

— Ничуть, клянусь честью! Всю жизнь передо мной будет стоять зрелище, которое вы заставили меня наблюдать.

— Пустяки! — возразил Ретиф. — Зато вы развлеклись.

— Страшное развлечение!

— Пусть так, однако все то время, что длилась казнь, вы ведь думали о ваших деньгах?

— Нет, но теперь я думаю о них… И знаете…

— Что?

— По-моему, мне сейчас станет плохо.

— Остерегайтесь этого!

— Почему?

— Да потому, что в этой толпе вас могут принять за родственника, друга или даже сообщника казненного злодея.

— Вы правы, но ноги не слушаются меня… Ох, совсем подкашиваются.

— Хорошо, давайте-ка выберемся из толпы и пройдем по Красному мосту, там больше воздуха.

— Поддержите меня, друг мой.

Ретиф не заставил просить себя дважды; он повел Ревельона по левому берегу Сены, в сторону улицы Бернардинцев.

Ревельон не переставал жаловаться на то, как ему плохо.

— Давайте зайдем в кафе, — предложил он. — Я выпью рюмку водки, и мне станет легче.

— Не стоит, — сказал Ретиф. — Мы в двух шагах от моего дома: я хочу показать вам кое-что, и это вас приободрит.

— У вас дома?

— Да. Там я держу одну субстанцию, что способна вселить бодрость в самые привередливые сердца.

— Ах, надеюсь вы дадите мне рецепт?

— Конечно! Поэтому и веду вас к себе.

Ретиф показал Ревельону дорогу, и они, проходя мимо приоткрытой двери в квартиру домовладельца, расточили тому множество любезностей, с которыми тогда было принято обращаться к домовладельцам.

Потом, когда они вошли в квартиру романиста, Ретиф привел Ревельона из своей комнаты в комнату Оже, усадил на стул, который он поставил в заранее выбранное место, и вложил ему в руки каминные щипцы.

Ревельон абсолютно ничего не понимал в тех действиях, что Ретиф заставлял его совершать.

Он не хотел брать щипцы.

— Возьмите, берите же! — настаивая Ретиф.

— Зачем? Чтобы я ими освежился?

— Нет.

— Ну и где же субстанция, что успокаивает самые больные сердца?

— Сейчас вы сами ее откроете.

— Этими щипцами?

— Да, черт возьми, да.

— Где же она?

— Здесь.

И Ретиф вставил ручку щипцов между двумя плитками паркета и приказал:

— Нажимайте!

— Вы с ума сошли!

— Какое ваше дело? Нажимайте!

Ревельон, считая, что имеет дело с сумасшедшим, решил повиноваться, чтобы доставить ему удовольствие.

И он, с силой нажав на ручку, выломал одну целую плитку и половину соседней.

Семь или восемь золотых монет, вырванных этим толчком из-под пола, выкатились из дыры, к великому изумлению фабриканта обоев.

Он тотчас нагнулся, чтобы получше их рассмотреть.

— Хе-хе! Значит, это вас интересует? — спросил Ретиф. — Вот удача!

— Сколько золота! Сколько золота! — вскрикивал Ревельон и, погружая обе руки в дыру, горстями вытаскивал золотые монеты.

— Ну как? Ну как? — спрашивал Ретиф.

— Но что вы делаете со всем этим богатством, старый скупец? — спросил Ревельон. — Копите сокровище?

— Сударь, извольте, пожалуйста, пересчитать деньги, — спокойно попросил Ретиф.

Пересчет занял у Ревельона почти час. Сумма составила три тысячи луидоров без одного. Отсутствовал один луидор: Оже достал монету из тайника в тот день, когда его выследил Ретиф.

— Все верно, здесь две тысячи девятьсот девяносто девять луидоров! — прошептал потрясенный Ревельон.

— Так вот, сударь, это золото принадлежит вам, — сказал Ретиф. — Ведь его мой зять-негодяй украл у вас в тот день, когда убил мою дочь.

Ревельон закричал от радости и сжал в объятиях честного и умного старика, вернувшего ему богатство.

— Мы разделим их! — воскликнул он.

— Нет.

— Нет да!

— Ни за что, сударь.

— Но, по крайней мере, вы возьмете…

— Не возьму ничего.

— Почему?

— Потому что тогда я не смогу поставить в конце романа, который намерен написать обо всем этом, следующую очень красивую фразу, что я вынашивал две недели: «Честный Дюлис признался, что он слишком щедро вознагражден признательностью и стал богаче благодаря своей бедности!»

С этими словами он поклонился обезумевшему от счастья Ревельону, который вскоре убежал, унося в шляпе свое сокровище.

Едва фабрикант покинул квартиру, Ретиф взял литеры, сел за верстатку и принялся составлять, в материальном смысле слова, первые главы романа, озаглавленного «Инженю Саксанкур, или Разведенная женщина», — романа, в котором, как утверждают некоторые, в образе персонажа, носящего имя Эшине-Морескен, он изобразил Оже.