Когда выхожу на улицу, Эвелины уже нигде нет. Ее сумка так и лежит на заднем сиденье «Ровера».

Испуганная Ничейная кошка сбежала гулять сама по себе.

Я жду ее еще примерно полчаса: стою возле машины и без интереса листаю телефон, но она так и не возвращается.

По пути домой заезжаю в зоомагазин, чтобы купить новую порцию витаминов и еду для Кота. Когда переступаю порог – он уже идет навстречу и тычется мордой в ногу. Даже не мяукает, просто на свой кошачий манер говорит, что ждал, и дело совсем не в полных руках угощений для него.

Ракушку Эвелины я так и не вынимаю из коробки: прячу я шкаф за коробками с обувью. Не хочу, чтобы в моей квартире было что-то, что буде постоянно о ней напоминать. Достаточно и того, что она до сих пор, спустя столько часов, торчит у меня в голове.

Около одиннадцати звонит Инна: судя по голосу уже порядочно выпившая и довольно агрессивная. Не просит – требует, чтобы я приехал забрать их с Лизой с какой-то гулянки. Хочу послать ее, но это же моя «кормушка», и все дело в Снежной королеве: мне до сих пор хочется верить, что она, нагулявшись, прибежит обратно ко мне. И единственный способ избавиться от этой ненужной надежды – обрубить мосты. Так что я в который раз за день переодеваюсь в костюм – Инна не любит, когда я одет, «как босяк» - и еду забирать барыню.

Я знаю, что будет дальше. В прошлый раз, когда эти бабы нажрались до такого же состояния, они захотели устроить групповуху со мной в главной роли. Наивно верить, что почти в полночь Инна вызвала меня просто вместо такси.

— Мы едем к тебе, - с порога заявляет Инна, тычась губами мне в рот. – Мамочка хочет колыбельную.

От нее воняет алкоголем, и только благодаря этому Инна не лезет ко мне с языком. Правда тут же, как болванчика, отправляет прямиком в объятия подружки. Лиза не так пьяна, но зато сразу нахально сует руку мне между ног.

Я в последний момент все-таки нахожу в голове заветный рубильник, который отключаю недрогнувшей рукой. Вот теперь мне правда по хуй.

Октябрь радует теплыми туманными днями, как будто готовится встречать зиму и кутает город в толстый серый плед.

«Восемь дней без «Руслана», - пишу утром в своей записной книжке в телефоне, пока стою в вечерней пробке.

Я не просто так беру его имя в кавычки.

«Руслан» - это мое снотворное. Та самая заветная таблетка, которая отправляет меня к Морфею в считанные минуты. Это случилось всего раз, но я внутренним чутьем понимаю, что могу принять ее еще раз, и эффект будет тот же. Когда вся жизнь состоит из бесконечных попыток ловить сон рваным сачком, невольно начинаешь различать места его обитания.

Я сбежала от Руслана в тот раз, когда позволила его образу оказаться в моей постели.

Я сбежала от Руслана, когда поняла, какой слабой становлюсь рядом с ним.

И вот уже восемь дней не то, чтобы очень успешно пытаюсь бегать от желания ему позвонить, или написать, или приехать. Четыре дня назад я написала ему двадцать семь сообщений, ни одно из которых так и не отправила. Два дня назад я нарочно каталась в районе его дома. Не знаю, зачем. Вчера я пошла на тот же фильм в надежде поймать сон, но чуда не случилось.

«Или плечо удобное…» - донимает его немного насмешливый голос, пока я выруливаю на дорогу к дому родителей. И даже если на всю катушку врубить музыку, он все равно в моей голове, как заевшая пластинка.

Я обещала маме помочь с подготовкой благотворительной выставки, так что до восьми мы просто занимаемся списком приглашенных и обсуждаем, кого из местных творческих личностей можно пригласить в пару к молодому фотографу, которого мать собирается сделать гвоздем мероприятия. Все деньги, которые будут выручены с продажи его фотографий пойдут на покупку медицинского оборудования.

— Лиза сказала, что ты очень ее обидела, - осторожно, когда мы уже собираем разложенные на столе записи, говорит мать.

Даже странно, что разговор об этом всплыл только сейчас.

— Что-то случилось, солнышко?

— Давай сделаем вид, что ты ни о чем меня не спрашивала, - грубее, чем собралась, предлагаю я. Потому что это – моя мама, и потому что я не умею врать, и не смогу сказать неправду даже под страхом разоблачения.

— Эвелина, ты обидела мою сестру, и если Лиза говорит, что повода не было, то я не вижу причин ей не верить. Она мне врет и между вами что-то все-таки произошло?

— Между нами произошел другой мужчина, - говорю я. Сразу, одним махом, как удар скальпеля по агонии соблазнительной лжи. Чтобы не мучилась.

Мама смотрит на меня с непониманием.

— Какой мужчина, солнышко?

«Который делает меня слабой, с которым мне хорошо молчать и которого Лиза выкуривает, как сигарету», - мысленно отвечаю я.

— Мама, не надо… - Голос трескается, как один из четырех столпов на которых держится Пизанская башня моего самообладания. Кренится все ниже и ниже, и я вместе с ней, чтобы упасть в теплые материнские объятия. – Не спрашивай, пожалуйста…

Она просто обнимает меня, лакового гладит по голове и шепчет, что иногда сердцу нельзя приказать, и иногда маленькие девочки принимают за любовь блестки в лаке для ногтей.

Странно, что слово «любовь» впервые звучит именно от нее, но я знаю, что теперь за моей спиной появился еще один Цербер, от которого не сбежать.

Я еду к нему в эту ночь. Не признаваться в чувствах, которых не знаю и не понимаю, а потому что даже у бега по замкнутому кругу есть конечная точка, обрыв, в который рано или поздно придется упасть, стоит лишь не вовремя нажать на тормоза. В сырую и холодную субботнюю ночь, выключив телефон для всего остального мира, пропуская красные светофоры. Сбрасываю листву, как осеннее дерево в ветреную погоду, абсолютно беспомощная перед эмоциями, которых боюсь.

На часах – почти полночь.

Я звоню в домофон, но никто не открывает. Еще раз – и опять без ответа.

Еще и еще, но динамик домофона шепчет беззвучным едким голосом у меня в голове: «Ничейная кошка никому не нужна».

Холодно. Не телу – душе.

Сажусь на порог, плотнее кутаясь в пальто, прячу нос в толстый меховой воротник.

В эту ночь мне никуда больше не хочется идти. Ни к кому на всем белом свете. Эта ночь делится на часы, как горькая таблетка, и каждый я глотаю вместо лекарства от бессмысленной надежды. А она все живет и живет, и даже когда закапываю ее в глубокую могилу, рассветает на свежем холмике арахисовым кустом.

Но в эту ночь дверь для меня так и не открывается.

Пока дворники сгребают с лобового стекла опавшие листья, я пишу в своей записной книжке: «Девять дней без «Руслана». Зачеркиваю, и изменяю на: «Совсем без «Руслана».