Теперь я знаю только одно: Руслан жив. Доктор сказал, что так моя психика пыталась защититься от боли, потому что в той перестрелке мне на миг показалось, что он умер у меня на руках, а не наоборот. Противно за собственную слабость и за бесцельно упущенное время, но по крайней мере теперь у меня есть цель.

— Не уезжай, - просит мама, и я упираюсь лбом ей в плечо. Мотаю головой так сильно, что безбожно болит шея.

— Он мой Рочестер, - говорю до краев наполненную романтикой пафосную чушь. – Он зовет меня. Помнишь, Джейн слышала своего слепого отшельника за тысячи километров? Теперь я знаю, что это правда.

Она отвечает сдавленным всхлипом и еще несколько минут мы просто стоим в полной тишине моей старой комнаты в родительском доме.

Я уеду отсюда, не взяв ничего: только документы, кота и надежду.

Для нас не может быть поздно, потому что «мы» - не случайны.

— Кошка… - Руслан смотрит на меня так, будто увидел призрака.

В свете рождественской иллюминации его лицо выглядит странно угловатым из-за острых теней и заметной щетины по контуру подбородка и челюсти. Я подхожу к нему впритык и просто смотрю в глаза. Это все равно, что догнать мечту, когда на отметке горючего уже давным-давно пустой бак, шины пробиты и нет запаски, а корпус старенького болида давно проржавел и разваливается по кускам на каждом крутом повороте.

— Я думала, ты умер, - говорю так тихо, что с трудом раздельные слова в собственном шепоте. – Я решила, что ты умер и… забыла тебя. Чтобы не было больно. Это трусость, Кот. Это самая невозможная трусость.

— Никто и не считал тебя смелой, - подначивает он, и немного поворачивает голову, чтобы оставить поцелуй на моей ладони. – Самая смелая трусливая Кошка.

Щурится, моргает, смазывает снежинки с ресниц и вдруг хватает меня в охапку, сжимая так сильно, что в легких не остается ни капли воздуха. И даже вырываться не хочется, потому что мой следующий глоток будет уже совсем другим. Теперь – одним на двоих с мужчиной, к которому я привяжу себя стальными нитками.

— Ничего, что я теперь такая уродина?

— Ничего, что я всегда был уродом?

— Кот скучает. – Я шмыгаю в плечо и морозный ветер студит дорожки слез. Приятно. Господи, до чего же приятно реветь вот так: посреди чужого города, на стареньком мосту, во всех этих пестрых лампочках, под звуки слов случайных прохожих. Приятно обжигаться морозом и согреваться теплым дыханием.

— Ты его привезла? – Руслан нервно смеется мне в макушку.

— Конечно, привезла. Не хотели пропускать на таможенном контроле, потому что слишком толстый. Думали, натолкана в него порошок и всякие веселые таблетки.

Это самая идиотская и не смешная шутка из всех, что я когда-либо произносила, но мы смеемся над ней, как ненормальные.

Потому что мы и есть ненормальные.

Март

Мы встречаем родителей Эвелины в аэропорту всей нашей кошачьей семьей: Кот, Кошка и Котейка. Пришлось придумать черно-белому толстяку еще одно прозвище, потому что, как в старом анекдоте: к столу приглашали одного Кота, а ломились оба.

Удивительно, как всем фиолетово до того, что одна парочка с котом на шлейке держит табличку «Самые лучшие в мире родители» и при этом не прекращает обниматься, словно школьники.

— Коооот… - тянет моя Снежная королева, и я делаю вид, что не понимаю причину этого выразительного намека. – Думаешь, градус любви моего отца станет больше, если он увидит, как ты лопаешь за зад его дочь?

Я строю печальную мину, делаю вид, что внял доводам рассудка – а потом снова целую ее горячо и жадно, на этот раз совсем нагло сгребая задницу сразу двумя руками. Правда, всего минуту, потому что через турникет уже валит толпа прилетевших, и Эвелина дергает меня за локоть, чтобы поднял табличку выше.

Наш пусть к примирению с ее семьей был… спокойным.

Куда более спокойным, чем я думал, после разговора с ее отцом. Наверное, потому, что никогда не таил зла на его упреки, даже если они были высказаны слишком грубо. Хотя, какое «слишком», если по моей вине они чуть не лишились единственной дочери? Когда у нас с Эвелиной появятся свои дети, я вряд ли буду более лояльным, чем Розанов.

Мы с Эвелиной живем в моей квартире, в желтом доме на набережной, и моя жена собственными руками разрисовала стены нашей спальни на мансардном этаже. Правда. Ее рисунки больше похожи на пьяную наскальную живопись, и, когда у Кошки прошел творческий порыв, она собиралась замазать все свежей краской. Пришлось погрозить связать ей руки и оставить без секса на неделю, если тронет хоть одну палочку или завиток.

Мой ресторан понемногу набирает популярность. Во всяком случае, как минимум пару дней в неделю собираются аншлаги, а заказы столика бронируются на неделю вперед. Не бог весть что, но это больше и лучше, чем любая моя, даже самая смелая мечта.

Судя по визгу Эвелины, на горизонте появляются ее родители. Я пытаюсь высмотреть их в потоке на эскалаторе и первым делом замечаю Розанова. Он такой же хмурый, как и в день, когда пришел избавить от меня свою дочь. Как будто все случилось только вчера. Эвелина постоянно была с ними на связи в скайпе и, насколько я понял, они с матерью давно приготовили план по сближению зятя и тестя, и медленно, но верно взялись его реализовывать.

И все равно мне не по себе, когда Эвелина бросается обниматься с матерью, а Розанов просто смотрит на меня с видом горы, решившей раздавить мышь.

— С приездом. – Ни на что не надеясь, просто протягиваю ладонь для рукопожатия.

Женщины только продолжают делать вид, что душат друг друга в объятиях, но эта сцена достойна театральных подмостков, потому что даже Котейка заинтересовано устраивает толстый зад и перестает делать вид, что этот мир – лишь часть его владений.

Главное, Руслан, чтобы рука не дрожала.

Ни до того, как он проигнорирует мою попытку наладить мосты, ни потом, если Розанов ее все же пожмет.

И он пожимает: крепко, твердо, давая понять, что мог бы сломать мне пальцы, если бы хотел.

Я понимающе улыбаюсь: да, мужик, я заслужил все это, но, знаешь, я все равно буду любить ее. Даже если ты лично поставишь на мне пробу «Самое Отборное Дерьмо».

И она тоже будет меня любить.

— А у нас столик в ресторане? – заговорщицким голосом сообщает Эвелина.

Ее мать, кутая дочь в свои руки, словно в шаль, спрашивает меня: