В непроглядной тьме вилла показалась мне маленькой: длинный приземистый крестьянский дом, сложенный из дикого камня, с красной крышей, занавешенной ветвями кипарисов и смоковниц, и въездом, отмеченным парой покосившихся каменных столбов. В окнах первого этажа горел свет, и я вдруг почувствовала, как проголодалась и измучилась от своего подросткового недомогания, которое придется скрывать от хозяев. Отец достал из багажника наши вещи, и я поплелась следом за ним.

— Даже колокольчик все тот же, — с удовольствием отметил он, дернув за короткий шнурок над дверью и приглаживая в темноте прическу.

На звонок ответил не человек — ураган! Хозяин обнимал отца, хлопал по спине, звонко расцеловал в обе щеки и слишком низко склонился, чтобы пожать мне руку. Ладонь у него оказалась необъятно широкой и горячей, и он обнял меня за плечи, чтобы ввести в дом. В полутемной, заставленной старинной мебелью передней он взревел, как бык:

— Джулия! Джулия, скорей! Смотри, какие гости! Сюда! — Его английский был шумным, уверенным и пылким.

Вошла, улыбаясь, высокая женщина. Она сразу понравилась мне тем, что начала с улыбки и не стала сгибаться, чтобы со мной поздороваться. Рука у нее была такой же теплой, как у мужа, и она тоже поцеловала отца в обе щеки, покачивая головой в такт плавному течению итальянской речи.

— А тебе, — обратилась она ко мне по-английски, — мы дадим отдельную комнату, хорошую, ладно?

— Ладно, — радостно согласилась я, утешаясь мыслью, что комната окажется в надежной близости от отцовской и из нее видна будет долина, по склону которой мы так долго карабкались к городку.

Покончив с ужином, накрытым в вымощенной камнем столовой, взрослые откинулись назад и вздохнули.

— Джулия, — объявил мой отец, — ты с каждым годом стряпаешь все искуснее. Величайшая повариха Италии.

— Чепуха, Паоло. — Ее английский дышал Оксфордом и Кембриджем. — Ты вечно болтаешь глупости.

— Может, тут виновато Кьянти? Дайте-ка посмотреть на бутылку.

— Давай еще налью, — вмешался Массимо. — А ты чему учишься, прекрасная дочь?

— Мы в школе всякие предметы проходим, — натянуто ответила я.

— Кажется, ей нравится история, — вставил отец, — и любоваться видами она умеет.

— История? — Массимо снова наполнил стакан Джулии, а потом и свой вином цвета граната или темной крови. — Прямо как мы с тобой, Паоло. Мы дали твоему отцу это имя, — пояснил он мне между прочим, — потому что я не выношу этих ваших скучных английских имен. Извини, но просто не выношу. Паоло, друг мой, помнишь, я чуть не рухнул замертво, когда ты сказал, что променял жизнь ученого на всяческие «говорильни» по всему свету. Стало быть, говорить ему нравится больше, чем читать, сказал я себе. В твоем отце мир потерял великого ученого, вот что я тебе скажу.

Он налил мне полстакана вина, не спросив отца, и долил в него воды из кувшина. Я решила, что он не так уж плох.

— Теперь ты болтаешь глупости, — сдержанно сказал отец. — Вот путешествовать я люблю.

— Ах, — Массимо покачал головой. — А ведь ты, синьор профессор, когда-то собирался стать величайшим из всех. И в самом деле, начал ты великолепно.

— Мир и демократия нам сейчас нужнее ответов на никому не интересные мелкие вопросы, — с улыбкой возразил отец.

Джулия зажгла старинную лампу на маленьком столике и выключила электричество. Потом она перенесла лампу на большой стол и принялась нарезать торт, на который я давно уже незаметно поглядывала. Под ножом глазурь на нем блестела обсидианом.

— В истории не бывает «мелких» вопросов. — Массимо подмигнул мне. — Кроме того, сам великий Росси называл тебя лучшим своим учеником. А мало кому из нас удавалось ему угодить.

— Росси!

Имя вырвалось у меня прежде, чем я спохватилась, что говорю. Отец беспокойно глянул на меня через блюдо с тортом.

— А, так вам, юная леди, знакома легенда о научных подвигах вашего отца? — Массимо отправил в рот солидный кусок шоколада.

Отец снова взглянул на меня.

— Я ей кое-что рассказывал о тех временах, — сказал он. В его голосе мне послышалось скрытое предостережение, но я тут же поняла, что оно предназначалось не мне, а Массимо, потому что следующие его слова обдали меня холодом прежде, чем отец успел заглушить их скучным разговором о политике.

— Бедняга Росси, — сказал Массимо. — Удивительная, трагическая личность. Странно подумать, что человек, которого ты хорошо знаешь, может так просто — пфф! — и пропасть.

На следующее утро мы сидели на залитой солнцем пьяцце на вершине городка-холма. Куртки у нас были застегнуты на все пуговицы, и в руках мы держали брошюрки, поглядывая на двух мальчишек, которым — как и мне — полагалось бы сидеть в школе. Они с криками гоняли футбольный мяч перед дверями церкви, а я терпеливо ждала. Я ждала все утро, пока мы обходили темные маленькие часовенки с «элементами Бруннелески», по словам невнятного и скучного гида, и «Палаццо Пубблико», приемная зала которого веками служила городской житницей. Отец вздохнул и протянул мне бутылочку «Оранжино».

— Ты о чем-то хотела спросить? — суховато сказал он.

— Нет, я просто хотела узнать про профессора Росси. Я вставила соломинку в горлышко бутылки.

— Так я и думал. У Массимо не хватило такта промолчать.

Как ни страшно мне было услышать ответ, но не спросить я не могла.

— Он умер? Когда Массимо сказал, что он «пропал», он это имел в виду?

Отец смотрел через солнечную площадь на кафе и мясные лавочки на дальней стороне.

— Да… Нет. Видишь ли, это грустная история. Ты в самом деле хочешь услышать?

Я кивнула. Отец торопливо огляделся. Мы сидели на каменной скамье, высеченной прямо в стене одного из чудесных старинных «палаццо», и на площади, кроме веселых мальчишек, не было ни души.

— Хорошо, — сказал он наконец.

— Видишь ли, — сказал отец, — в тот вечер, отдав бумаги, Росси проводил меня, и я оставил его улыбающимся в дверном проеме, хотя, когда я отвернулся, появилось у меня ощущение, что надо бы удержать его или самому остаться и поговорить с ним подольше. Но я понимал, что это чувство — просто следствие странного разговора (никогда в жизни я не вел более странной беседы), так что я сразу подавил его. Мимо, разговаривая, прошли двое аспирантов с нашего факультета. Они поздоровались с Росси, еще стоявшим в дверях, и сбежали следом за мной по лестнице. Их жизнерадостная болтовня помогла мне вернуться к обычной жизни, и все же мне было неспокойно. Книга, украшенная драконом, норовила прожечь насквозь портфель, а теперь еще Росси добавил к ней свой запечатанный конверт. Я гадал, надо ли читать его заметки в ту же ночь, в одиночестве моей квартирки. Я изнемогал и чувствовал, что не в силах встретиться лицом к лицу с их содержимым.

Отчасти я надеялся, что утро вернет мне уверенность и способность рассуждать здраво. Возможно, проснувшись, я бы уже не принимал историю Росси с таким доверием, хотя и предвидел, что она будет преследовать меня независимо от того, верю я или нет. И как, спрашивал я себя, проходя под окном Росси и невольно поглядывая вверх, где в кабинете еще горела лампа, — как можно не доверять своему куратору в вопросе, касающемся его специальности? Тогда не придется ли усомниться во всем, что мы делали вместе? Я вспомнил первую главу своей диссертации, сложенную кипой покрытых ровными печатными строчками листов на моем столе, — и содрогнулся. Если я не верю Росси — можно ли продолжать работу под его руководством? Или придется допустить, что он сумасшедший?

Быть может, из-за того, что Росси не шел у меня из головы, я так остро отметил, что лампа в его окне все горит. Во всяком случае, я шагнул прямо в лужицу света, падавшего из его окна, потому что она — светлая полоска — лежала прямо у меня под ногами. Шаг занял долю секунды, но за этот миг меня с ног до головы пронизал ужас. Только что я терялся в размышлениях, занося ногу над светлым квадратиком на мостовой, — и вот уже застыл на месте. Почти одновременно меня поразили две странности. Одна — что я никогда прежде не видел этого светлого пятна между двумя готическими зданиями, хотя тысячу раз проходил вечерами по этой улице. Я не видел его потому, что видеть было нечего. А увидел теперь — потому что все уличные фонари вдруг погасли. Я был на улице один, и единственным звуком здесь было эхо моего последнего шага. И кроме разбитого на квадраты пятна света из кабинета, в котором мы беседовали десять минут назад, не видно было ни проблеска.