— О чем рассказала? — слабо спросил я.

— О том, как Росси интересовался этой темой, я узнала только прошлым летом, перед отъездом в Лондон. Так они и познакомились: он выспрашивал в деревне предания о вампирах, а она кое-что слышала о них от отца и его подружек — хотя, вы понимаете, в тех местах мужчине нельзя на людях заговорить с молодой девушкой. Но он, наверно, не знал. Понимаете, историк — не этнограф. Он приехал в Румынию за сведениями о Владе Цепеше, о нашем милом графе Дракуле. И не кажется ли вам странным, — она вдруг склонилась вперед, приблизив лицо к лицу, но это был жест возмущения, а не мольбы, — не кажется ли вам жутко странным, что он ни слова не написал на эту тему? Ни единой статейки, вы же знаете. Почему? — спросила я себя. Отчего выдающийся знаток исторических мест — и женщин, как видно: кто знает, сколько у него в тех местах осталось гениальных дочурок? — отчего он не опубликовал результаты столь необычных исследований?

— Почему же? — Я замер.

— Могу объяснить. Он приберегает их для заключительного аккорда. Хранит как тайную страсть. Какие еще причины могут быть у ученого для молчания? Но его ожидает сюрприз… — Очаровательная улыбка превратилась в усмешку, довольно неприятную. — Вы не поверите, как много я успела сделать за год, с тех пор как узнала о его страстишке. С Росси я не встречалась, но позаботилась, чтобы на факультете знали, над чем я работаю. Как он будет разочарован, увидев, что его опередили, опубликовав подробную статью на ту же тему — да еще под его собственным именем. Великолепно! Я, как видите, переехав сюда, даже взяла себе отцовскую фамилию: этакий научный nom-de-plume[19]. Кроме того, у нас в Восточном блоке не любят, когда кто-то крадет наше наследие и рассуждает на его счет: у нас такого не понимают.

Должно быть, я застонал вслух, потому что она осеклась и, сдвинув брови, взглянула на меня.

— К концу лета я буду самым сведущим в мире специалистом по легендам о Дракуле. Кстати, можете взять вашу старую книжонку. — Она открыла портфель и, к моему ужасу, на виду у всех швырнула книгу на стол. — Я просто хотела вчера кое с чем свериться, а идти домой за своей — жалко было времени. Как видите, она мне вовсе и не нужна. И все равно, это всего лишь художественная литература, да и я давно выучила эту чертовщину наизусть.

Отец осмотрелся, словно проснувшись. Мы уже четверть часа стояли над обрывом Акрополя, попирая ногами творение древней цивилизации. Я с трепетом поглядывала на мощные колонны у нас за спиной и с удивлением — на открывшиеся у горизонта горы: длинные, иссушенные солнцем хребты, мрачно нависшие над городом в этот закатный час. Но мне понадобилась целая минута, чтобы собраться с мыслями и ответить на вопрос очнувшегося от видений прошлого отца: как мне нравится великолепная панорама? Я думала в это время о прошлой ночи.

Вчера я позже обычного заглянула к нему в комнату, чтобы попросить проверить алгебру, и застала его, как обычно вечерами, заканчивающим дневную работу среди россыпи бумаг. В тот вечер он не писал, а сидел неподвижно, склонив голову над столом, размышляя над каким-то документом. От дверей мне не видно было, просматривает ли он пристальным, почти не видящим взглядом то, что успел написать, или просто разгоняет дремоту. За его спиной на гладкой стене лежала темная тень: фигура человека, неподвижно склонившегося над черным столом. Если бы я не знала, как он измучен, не видела знакомо ссутуленных плеч, я могла бы на секунду — не узнав — принять его за мертвеца.

Торжествующе ясные дни, наполненные светом, как горное небо, вместе с весной провожали нас в Словению. На вопрос, заедем ли мы снова в Эмону — для меня она уже связывалась с ранним периодом моей жизни, с полузабытым ее ароматом, с началом, а я уже говорила, что в такие места людей тянет вновь и вновь, — отец поспешно объяснил, что времени не хватит, что конференция проводится на большом озере далеко к северу от Эмоны, а потом нам придется срочно вернуться в Амстердам, чтобы я не слишком отстала в школе. Я и не думала отставать, но отец все равно беспокоился.

Озеро Блед не разочаровало меня. Оно залило горную долину в конце ледникового периода и тогда же дало приют древним кочевникам, поселившимся в свайных хижинах над водой. Оно и теперь лежало, как сапфир в ладони Альп, и по голубой воде вечерний бриз гонял барашки. На одном берегу скальный обрыв был выше других, и на нем примостился большой замок. Бюро путешествий, восстанавливая его, проявило, как ни странно, хороший вкус. Он смотрел своими амбразурами на лежащий внизу островок, на котором белой уточкой выделялась типичная австрийская церквушка, крытая красной черепицей. К островку несколько раз в день ходил кораблик. Гостиница была как гостиница: стекло и сталь — модель номер пять социалистического туризма, и на второй день мы сбежали из нее, чтобы пешком обойти озеро по нижнему берегу. Я уверила отца, что не проживу и суток, если не осмотрю замка, каждый раз попадавшего мне на глаза из окна столовой, и он хмыкнул:

— Раз так, ничего не поделаешь.

Новый этап разрядки превзошел надежды его команды, и за последние дни морщины у него на лбу немного разгладились.

Так что на третий день, оставив дипломатов оттачивать формулировки уже отполированных накануне документов, мы сели в микроавтобус. Обогнув озеро, он довез нас почти до уровня замка, а дальше к вершине мы пошли пешком. Бурые камни замка напоминали цветом старые кости, сросшиеся в груду за долгие века упадка. Я ступила в тронный зал (как мне помнится, миновав первый коридор), и у меня перехватило дыхание: сквозь свинцовые стекла сияла гладь озера — в тысяче футов под нами. Замок склонился над пропастью, цепляясь за край обрыва. Желтые стены и красная крыша церкви, веселые лодчонки, шныряющие среди пестрых островков водяных цветов, необъятное синее небо — туристическое бюро обеспечено до скончания века, подумалось мне. Но этот замок, выглаженный ветрами до блеска за восемь столетий, с пирамидами алебард, копий и топоров, угрожающих рухнуть при малейшем прикосновении, — он был сутью озера. Те первые поселенцы, устремляясь к небу от своих тростниковых, загорающихся от одной искры лачуг у воды, в конце концов поселились рядом с орлами под властью единого феодала. Несмотря на свежую реставрацию, замок дышал древней жизнью. Я отвернулась от ослепительного окна к переходу в следующий зал и там, в деревянном гробу со стеклянной крышкой, увидела скелет маленькой женщины, умершей задолго до пришествия христианства. Бронзовые бляшки рассыпались по треснувшей грудине, позеленевшая бронза колец соскользнула с костяных пальцев. Я склонилась над крышкой, чтобы рассмотреть ее, и она вдруг улыбнулась мне бездонными колодцами глазниц.

На террасе замка нам подали чай в белых фарфоровых чайничках: элегантное приложение к туристическому бизнесу. Чай был крепкий и хорошего сорта, а кубики сахара в бумажных обертках в кои-то веки оказались не слежавшимися. Отец сцепил пальцы над стальной столешницей. Костяшки их побелели. Я отвела взгляд, посмотрела на озеро, потом налила ему еще чаю.

— Спасибо, — сказал отец.

На дне его глаз была боль. Я снова заметила, каким он стал худым и усталым: не надо ли ему сходить к врачу?

— Послушай, милая, — заговорил он, чуть отвернувшись, так что мне виден был только его профиль на фоне блестевшей в пропасти воды. — Ты не думала их записать?

— Рассказы?

Сердце у меня сжалось, а потом застучало много быстрее прежнего. —Да.

— Зачем? — спросила я.

То был взрослый вопрос, без примеси ребяческих капризов и отлынивания. Он взглянул на меня, и за усталостью его глаз я увидела доброту и грусть.

— Потому что если ты не записываешь, то, может быть, стоит записать мне, — сказал он и вернулся к чаепитию.

Я поняла, что больше он ничего не скажет.

Тем же вечером, в скучной гостиничной комнатке рядом с его номером, я начала записывать все, что он успел рассказать мне. Он всегда говорил, что у меня превосходная память — слишком хорошая память, как он иногда замечал.