В конце церемонии вся паства устремилась в церковь, которая после яркого солнца показалась нам темной, как могила. В этой маленькой церкви мы увидели изысканную красоту, какой не могли похвастать большие соборы. Молодой священник опустил икону святого Петко на резную подставку перед алтарем. Брат Иван опустился на колени.

Здесь, как обычно, не было скамей для молящихся: люди стояли или преклоняли колени на холодном полу, а несколько старух распростерлись ничком посреди церкви. Боковые стены украшали ниши с фресками или иконами в глубине, а за одной нишей виднелось темное отверстие, ведущее, как я рассудил, в подземную часовню. Здесь ощущались долгие века, слышавшие молитвы таких же крестьян, приходивших сюда или в прежнюю, сгоревшую церковь.

Пение, длившееся, казалось, целую вечность, наконец окончилось. Народ поклонился последний раз и двинулся к выходу. Некоторые задерживались, чтобы поцеловать икону или зажечь свечу и вставить в одну из множества ветвей канделябра, стоявшего под иконой у выхода. Снова зазвонили колокола, и мы оказались снаружи, где солнце, и ветер, и яркая зелень поляны без предупреждения обрушились на нас. Под деревьями уже успели установить длинные столы, и женщины расставляли на них миски и разливали какие-то напитки из глиняных кувшинов. Теперь я увидел по другую сторону церкви еще один костер, поменьше, и над ним жарился на вертеле ягненок. Двое мужчин поворачивали вертел над огнем, и запах жареного мяса пробудил во мне первобытные чувства, наполнив рот слюной. Баба Янка собственноручно наполнила кушаньями наши тарелки и увлекла к расстеленному одеялу, подальше от толпы. Здесь мы познакомились с ее сестрой, очень похожей на старшую, но повыше ростом и тоньше, и все мы отдали должное великолепному угощению. Даже Ранов, в своем городском костюме, осторожно примостился на одеяле, поджав ноги, и казался почти довольным. Другие крестьяне подходили поздороваться с нами и спрашивали, когда же баба Янка с сестрой будут петь. Те принимали общее внимание со снисходительным достоинством оперных див.

Когда от ягненка остались только кости и женщины отскребли посуду над деревянной бадьей, я увидел, что трое мужчин достают музыкальные инструменты и готовятся заиграть. В руках у одного оказался самый странный инструмент, какой мне приходилось видеть вблизи: отмытый добела мех с торчащими из него трубками. Явно это была какая-то разновидность волынки. Ранов пояснил, что этот старинный народный инструмент, гайда, делается из козлиной шкуры. Старик с гайдой потихоньку надувал ее, как большой воздушный шар; на это ушло добрых десять минут, и к концу процесса его лицо залила яркая краска. Затем он пристроил свой инструмент под локтем, дунул в одну из трубок, и все кругом закричали и захлопали в ладоши. Инструмент и звучанием напоминал козлиное блеяние или кваканье. Элен рассмеялась.

— Ты знаешь, — шепнула она мне, — каждая пастушеская культура в мире обязательно изобретает волынку.

Тут старик принялся играть, и его друзья подхватили мелодию: один на длинной деревянной свирели, звук которой ручейком вился вокруг нас, а другой — отбивая ритм на кожаном барабане. Звук его был смягчен подушечками на концах палочек. Женщины вскочили, встали в цепь, и человек с белым платком, какого мы видели в доме Стойчева, повел их змейкой но поляне. Кто был слишком стар или слаб, чтобы танцевать, остался сидеть, открывая в улыбке ужасные зубы и беззубые десны, прихлопывая по земле рядом с собой или стуча в такт палками.

Баба Янка с сестрой смирно сидели на месте. Их черед еще не пришел. Они дождались, пока флейтист не принялся приглашать их жестами и улыбками, пока все собравшиеся не присоединились к его уговорам, и только тогда, с видимой неохотой, вышли вперед и встали рядом с музыкантами. Все умолкли, и гайда проиграла короткое вступление. И тогда две старые женщины, обнявшись, запели, и казалось, звук — переворачивающая душу гармония — исходил из одной груди. Гайда звучала все громче, и уже три голоса: двух женщин и козла, вместе взлетели вверх и обрушились на нас стоном самой земли. Глаза Элен наполнились слезами, и это было так не похоже на нее, что я при всех обнял ее за плечи.

Женщины спели пять или шесть песен — после каждой их приветствовал хор похвал, а потом все встали — я не понял, в чем дело, пока не заметил появившегося священника. Он нес икону святого Петко, одетую теперь в красный бархат, а за ним два мальчика в темной одежде несли иконы, полностью скрытые белым шелком. Эта процессия двинулась вокруг церкви, и музыканты, двинувшись следом, заиграли торжественный мотив. Все остановились между стеной церкви и огненным кругом. Язычки пламени совсем исчезли, но кострище теперь светилось адскими багровыми отблесками, и над ним то и дело взлетали струйки дыма, словно там, внутри, дышало что-то живое. Священник с помощниками встали у стены, держа перед собой свои сокровища.

Мелодия снова изменилась: теперь она была одновременно живой и мрачной — и каждый, кто способен был танцевать или по крайней мере идти без поддержки, медленно двинулся в хороводе вокруг костра. Вперед вышли две женщины — баба Янка и другая, еще старше на вид, с тусклым взглядом глаз, казавшихся почти слепыми. Обе поклонились священнику и иконам, затем сняли башмаки и чулки, аккуратно поставили их на ступени церкви, поцеловали суровый лик Петко и подошли под благословение священника. Мальчики помощники передали им иконы, стянув покровы белого шелка. Музыка стала пронзительной, старик с гайдой побагровел и заливался потом, яростно надувая щеки.

Баба Янка и ее слепая подруга, танцуя, направились к костру. Они ни разу не сбились с шага, и у меня прервалось дыхание, когда они босыми ногами ступили на раскаленные угли. Они высоко держали перед собой иконы, и взгляд их был устремлен над головами танцующих в иной мир. Пальцы Элен до боли сжали мне руку. Босые ноги опускались на угли, взметывая вверх фонтаны огненных искр, один раз я заметил, что подол юбки бабы Янки затлел снизу. Женщины танцевали на углях под таинственный ритм барабана и волынки, и каждая кружилась в свою сторону.

Когда они входили в круг, мне не видно было икон, но теперь я разглядел на образе в руках слепой женщины Марию с младенцем на коленях, склоняющую голову под тяжестью венца. Икону в руках бабы Янки я увидел, только когда она закончила второй круг. Лицо ее светилось, взгляд огромных глаз устремлен в пространство, морщинистая кожа рдела [46] от страшного жара. Икона в ее руках казалась, как и образ Марии, очень старой, но под копотью, сквозь дрожащее марево над костром, я отчетливо увидел две фигуры, обращенные друг к другу лицом, словно в собственном танце, одинаково грозные и торжественные. Одна представляла рыцаря в броне и алой мантии, другая — дракона с длинным, загнутым петлей хвостом».

«Декабрь 1963 г.

Любимая моя доченька!

Я сейчас в Неаполе. В этом году я старалась вести поиски более систематично. В Неаполе в декабре тепло, и спасибо, что так, потому что я сильно простудилась. До того как я оставила тебя, я никогда не знала, что значит одиночество, потому что никто никогда не любил меня так, как любил твой отец — и ты тоже, мне кажется. А теперь одинокая женщина сидит в библиотеке, утирая нос и делая выписки. Не знаю, бывало ли кому-нибудь так одиноко, как мне здесь или в номере гостиницы. На людях я ношу блузку с высоким воротом и шарф. Я вскрываю свой завтрак и ем его одна. Кто-то улыбается мне, и я улыбаюсь в ответ, а потом отвожу взгляд. Ты не единственный человек, для которого я — неподходящее общество.

Твоя любящая мама Элен».

«Февраль 1964 г.

Любимая моя доченька!