На следующее утро за завтраком отец сказал, что хочет два-три дня посидеть спокойно. Я с трудом представляла его сидящим спокойно, но вокруг глаз у него снова появились черные круги, и мне хотелось дать ему отдохнуть. Я невольно чувствовала, что с ним что-то не так, что его придавила новая молчаливая тревога. Но мне он сказал только, что соскучился по пляжам Адриатики. Вагон экспресса проносился мимо станций с названиями, написанными латиницей и кириллицей, потом мимо станций с одной кириллицей. Отец научил меня читать новую азбуку, и я развлекалась, пытаясь прочесть на ходу вывески, представлявшиеся мне тайными паролями, способными открыть потайные двери.

Я призналась в своей фантазии отцу, и он улыбнулся. Он сидел, откинувшись на стенку купе и разложив на портфеле книжку, но то и дело отрывался от работы, чтобы выглянуть в окно: то на молодого тракториста, пахавшего поле на маленьком тракторе, то на конную тележку неизвестно с чем, то на старушек, рыхливших и половших грядки в своих огородах. Мы снова ехали на юг, и землю постепенно заливала золотистая зелень. Дальше встали серые скалистые горы и оборвались, открыв слева сияющее море. Отец глубоко вздохнул — радостный вздох, а не замученный полустон, обычный в последнее время.

Мы вышли из поезда в шумном базарном городке, и отец нанял машину, которая должна была провезти нас по крутым изгибам приморской дороги. Мы то и дело выглядывали в окно, чтобы увидеть внизу воду, в густой предвечерней дымке раскинувшуюся до самого горизонта, и по другую сторону — остовы турецких крепостей, круто вздымавшихся к небу.

— Турки держались на этих берегах очень, очень долго, — сказал отец. — Их вторжение сопровождалось всевозможными жестокостями, но правление было довольно терпимым, как свойственно победившим империям — и весьма эффективным. Сотни лет. Земля здесь скудная, но она господствует над морем. Им нужны были бухты и гавани.

Городок, где мы остановились, лежал прямо на море: вдоль причалов бились друг о друга на волнах прибоя рыбацкие лодки. Отцу хотелось поселиться на соседнем островке, и он взмахом руки подозвал лодку, вернее, ее хозяина, старика в сдвинутом на затылок черном берете. Был уже вечер, но воздух оставался теплым, и брызги воды были свежими, но не холодными. Я встала на носу, и склонилась вперед, изображая носовую фигуру корабля.

— Осторожней, — сказал отец, ухватив меня сзади за подол свитера/

Лодочник уже подводил лодку к причалу островка, за которым стояла деревня с красивой старой церковью. Набросив конец на причальную тумбу, он протянул мне узловатую ладонь, чтобы помочь выйти. Отец расплатился с ним несколькими цветными социалистическими бумажками, и старик тронул пальцами берет. Забираясь обратно к своей скамье, он обернулся.

— Ваша дочка? — прокричал он по-английски. — Дочка?

— Да… — Отец выглядел удивленным.

— Благословляю ее, — просто сказал старик и начертил передо мной в воздухе крест.

Отец нашел нам квартиру с окнами на материк, а потом мы поужинали в открытом ресторанчике у причала. Медленно вечерело, и над морем уже показались первые звезды. Бриз стал холодней и доносил полюбившиеся мне запахи: кипарис, лаванда, розмарин и тимьян.

— Почему приятные запахи в темноте сильнее? — спросила я отца.

Мне и вправду было непонятно, но в то же время вопрос помогал оттянуть разговор о другом. Мне нужно было время, чтобы прийти в себя среди огней и людских разговоров, хотя бы на минуту забыть о старческой дрожи отцовских рук.

— Правда? — Он отвечал рассеянно, но мне стало легче. Я сжала его руку, чтобы остановить дрожь, он с тем же отсутствующим видом обнял пальцами мою ладонь. Он был слишком молод, чтобы вот так состариться. Силуэты гор на большой земле плясали почти над самой водой, нависали над нашим островком. Когда почти двадцать лет спустя в тех горах завязалась гражданская война, я закрывала глаза, вспоминала их и дивилась. На их склонах не была места войскам. Горы, вспоминавшиеся мне, казались девственными, лишенными человеческого присутствия: приют опустевших руин, стороживших прибрежные монастыри.

Когда Элен Росси швырнула книгу — которую, очевидно, считала костью раздора между нами — на обеденный стол, мне показалось, что все кафе должно обратиться в бегство или что сейчас кто-то с криком «Ага!» бросится на нас с ножом. Разумеется, ничего подобного не случилось, а девушка сидела, глядя на меня с ядовитым удовольствием. Могла ли эта женщина, медленно спросил я себя, с ее застарелой обидой и научной вендеттой против Росси пойти на то, чтобы причинить ему вред?

— Мисс Росси, — проговорил я, как мог сдержанно, снимая книгу со стола и укладывая ее заглавием вниз на свой портфель, — ваш рассказ поразителен, и, признаюсь, мне нужно время, чтобы его переварить. Но я должен сказать вам очень важную вещь.

Я сделал глубокий вдох, и еще один…

— Я хорошо знаю профессора Росси. Я уже два года занимаюсь научной работой под его руководством, и мы много часов провели вместе, за работой и разговорами. Я уверен, что если вы… когда вы с ним встретитесь, то убедитесь, что этот человек гораздо лучше и добрее, чем вам представляется.

Она сделала движение, будто хотела заговорить, но я поспешно продолжал:

— Дело в том… Дело в том, что из ваших слов я понял, что вы еще не знаете: профессор Росси — ваш отец — пропал.

Она уставилась на меня, и в ее лице я не уловил ни малейшей скрытой мысли — одно лишь смятение. Значит, новость застала ее врасплох. Сердце у меня немного отпустило.

— Что вы хотите сказать? — резко спросила она.

— Я хочу сказать, что три дня назад, вечером, я говорил с ним, а на следующий день он исчез. Сейчас его ищет полиция. Он исчез, видимо, из своего кабинета и, возможно, был ранен, поскольку на столе остались следы крови.

Я вкратце изложил события того вечера, начав с того, как принес ему странную книгу, но о рассказанной Росси истории промолчал.

Она глядела на меня, недоуменно нахмурившись.

— Вы хотите меня запугать?

— Ничуть. Ничего подобного. Я с тех пор почти не могу ни есть, ни спать.

— А полиция не представляет, куда он девался?

— Насколько мне известно, нет. Она вдруг остро взглянула на меня:

— А вы?

Я помедлил:

— Возможно. Это долгая история, и с каждым часом она становится длиннее.

— Подождите… — Она не сводила с меня испытующего взгляда. — Вчера в библиотеке вы читали какие-то письма и сказали, что они имеют отношение к делам какого-то профессора, который нуждается в помощи. Вы говорили о Росси?

— Да.

— Что за помощь ему нужна? В чем?

— Я не хотел бы вовлекать вас в затруднительное или опасное положение, сообщив то немногое, что знаю сам.

— Вы обещали ответить на мои вопросы, если я отвечу на ваши!

Глаза у нее были не голубые, черные, но в остальном лицо ее в ту минуту было копией лица Росси. Теперь я ясно видел сходство: сухие англо-саксонские черты Росси, оправленные в темную твердую романскую раму. Но, быть может, мысль, что она — его дочь, заставляла меня видеть то, чего не было? И как она могла быть его дочерью, если Росси упорно отрицал, что бывал в Румынии? По крайней мере, он твердо сказал, что не бывал в Снагове. С другой стороны, румынская брошюра среди его бумаг… А девушка прожигала меня взглядом — чего никогда не делал Росси.

— Поздно теперь говорить, что, мол, лучше не спрашивать. Какое отношение имеют те письма к его исчезновению?

— Еще не знаю. Но мне может понадобиться помощь специалиста. Не знаю, что вы обнаружили, работая над своей темой… — снова тот же настороженный взгляд из-под тяжелых век, — но уверен, что Росси до своего исчезновения предвидел какую-то опасность.

Она, видимо, пыталась усвоить новый взгляд на отца, в котором до сих пор видела только противника.

— Опасность? Какую?

И я решился. Росси просил меня не доверять его безумную историю коллегам. И я молчал. Однако сейчас, совершенно неожиданно, у меня появилась возможность заручиться помощью знатока. Девушке уже сейчас известно то, чего мне не узнать и за много месяцев. Возможно, она и не ошибается, утверждая, что знает больше, чем сам Росси. Профессор всегда подчеркивал, как важно обращаться за консультациями к узким специалистам. Что ж, так я и поступлю. И молюсь всем силам добра: простите, если тем я подвергаю ее опасности. А вообще-то, в этом была своеобразная логика: если девушка его дочь, она больше чем кто бы то ни было вправе знать его историю.