Я разочарованно вздохнул, прощаясь с надеждой увидеть редкий исторический источник, относящийся к Дракуле.

— И здесь упоминается имя нашего друга?

— Боюсь, что нет. Но одна песня застряла у меня в памяти, и я вспомнила ее, когда ты рассказывал о находке Селима Аксоя в стамбульском архиве — помнишь, тот отрывок о вступлении в город карпатских монахов с телегой и мулами? Теперь я жалею, что не попросила Тургута записать нам перевод.

Она начала осторожно листать страницы. Изредка вверху страниц попадались иллюстрации: гравюры, в основном копирующие орнамент народных вышивок, хотя встречались и грубые наброски деревьев, домов и животных. Печать была отчетливой и аккуратной, но сама книга немного напоминала примитивную рукопись, сшитую и переплетенную вручную. Элен пробежала пальцем первые строки какой-то песни, пошевелила губами, покачала головой.

— Некоторые такие грустные, — сказала она вслух. — Знаешь, мы, румыны, в душе совсем не похожи на венгров.

— Чем же?

— Ну, знаешь, есть венгерская пословица, которая говорит: «Мадьяр и радуется грустя». И это верно — Венгрия полна грустных песен, а в селах много жестокости, пьянства, самоубийств. Но румыны еще печальнее. Наша печаль, мне кажется, идет не от тягостей жизни, а кроется в нас самих. — Она склонила голову над старинной книгой, тень густых ресниц легла ей на щеки. — Вот послушай — очень типичная песня.

Она, запинаясь, перевела, и я услышал нечто в этом роде — хотя здесь привожу другую песню из собственного маленького сборника переводов девятнадцатого века:

Как улыбалось мертвое дитя, теперь его сестричка улыбнулась, И говорит: «Ах, мамочка моя, сестричка умерла, сказала мне, не бойся. Непрожитую жизнь она мне отдала, чтоб я тебя подольше радовать могла». Но мать не поднимает головы, над опустевшей колыбелькою грустит.

— Господи, — я содрогнулся, — неудивительно, что народ, поющий такие песни, верит в вампиров — и даже создает их.

— Да, — кивнула Элен, но рука ее уже перевернула следующую страницу. — Погоди… вот, кажется, здесь.

Она показала на короткое стихотворение, под которым виднелась гравированная заставка: кажется, густая чаща, в которой с трудом различались домики и какие-то животные.

Я долгие минуты просидел в напряженном ожидании, пока Элен молча разбирала текст. Наконец она подняла на меня просветлевший взгляд.

— Вот послушай, попробую перевести.

Ниже я привожу точную запись двадцатилетней давности, сохранившуюся среди моих бумаг:

Они подъехали к воротам, подъехали к великому городу. Подъехали к великому городу из страны смерти. Мы люди божьи, люди карпатские, мы монахи, люди святые, да несем вести дурные. Несем в город великий о чуме вести.

Своему владыке служим, пришли смерть его оплакать. Едут они к воротам, и плачет с ними весь город, когда в город они въезжают.

Жуть пронизала меня от диких слов стишка, но я должен был возразить:

— Это слишком обще. Упоминаются Карпаты, да, но упоминание о них можно найти в десятках, если не сотнях текстов. И «великий город» точно не назван. Возможно, подразумевается Град Господень, царствие небесное?

Элен покачала головой:

— Не думаю. Для жителей Балкан и Центральной Европы — и христиан, и мусульман — великим городом всегда был Константинополь, если сбросить со счета тех, кто веками совершал паломничества в Иерусалим или в Мекку. И упоминание чумы и монахов тоже привязывает отрывок к тексту Селима Аксоя. Не сам ли Влад Цепеш — тот «владыка»?

— Возможно, — с сомнением признал я, — но все это только догадки. Как ты считаешь, к какому времени относится песня?

— Датировка народного творчества почти всегда неопределенна, — задумчиво проговорила Элен. — Издание 1690 года, как видишь, хотя ни имени издателя, ни места издания не указано. Но народные песни часто живут по три, а то и четыре века, так что они могут быть на столетия старше книги. Если песня старше пятнадцатого века, то к нашим поискам она отношения не имеет.

— Забавная гравюра… — Я присмотрелся внимательней.

— Гравюр здесь много, — пробормотала Элен. — Поначалу они меня тоже поразили. Эта, кажется, совсем не подходит к содержанию песни: скорее ожидаешь увидеть коленопреклоненного монаха или высокие городские стены…

— Да, — сказал я, — но присмотрись-ка получше. Тебе не кажется, что в лесу — или в чаще, вернее сказать, — что-то скрывается? Не то чтобы великий город, но, если присмотреться, здание напоминает церковь, с крестом над куполом, а рядом…

— Какое-то маленькое животное. — Элен прищурилась и тут же вскрикнула: — Господи! Это дракон.

Я кивнул, и мы едва не столкнулись головами над страницей. Очертания крошечной фигуры оказались ужасающе знакомыми: распростертые крылья, загнутый едва различимой петелькой хвост. Мне не пришлось даже доставать из портфеля книгу.

— Что же это значит?

От вида дракона, каким бы миниатюрным он ни был, у меня тяжело забилось сердце.

— Погоди… — Элен приблизила глаза к самой странице. — Проклятье. Не могу разобрать, но там что-то написано — буквы по одной разбросаны между деревьев. Очень мелко, но я уверена, буквы.

— Дракулиа? — ровным голосом предположил я. Она мотнула головой:

— Нет. Но может быть, тоже имя: Иви… Ивиреану. Не знаю, что это может означать. Никогда не встречала такого, но в румынских именах "у" — обычное окончание. Что же это значит, ради всего святого?

Я вздохнул:

— Не знаю, но, кажется, чутье тебя не подвело — страница каким-то образом связана с Дракулой, иначе откуда здесь дракон? Тем более, этот дракон.

Мы беспомощно уставились друг на друга. Зал, полчаса назад казавшийся таким приятным и гостеприимным, теперь словно сдвинул вокруг нас стены, представившись темным мавзолеем запретных знаний.

— Библиотекарь ничего не знает, — сказала Элен. — Я помню, расспрашивала, ведь издание выглядит очень редким.

— Ну, тогда нам здесь больше ничего не решить, — сказал я. — Давай захватим с собой перевод и срисуем, чтоб не забыть.

Я под ее диктовку переписал слова и сделал на том же листке поспешную копию гравюры. Элен смотрела на часы.

— Мне пора возвращаться в гостиницу.

— И мне тоже, а то я упущу Хью Джеймса.

Мы собрали свои вещи и благоговейно вернули книгу на полку.

Сказалось ли взбудораженное новой находкой воображение, или волнение первого самостоятельного выступления, или еще не прошла усталость от перелета, усиленная поздним ужином накануне, но мне понадобилось очень много времени, чтобы осознать то, что я увидел, вернувшись в свой номер, и еще больше — чтобы догадаться, что Элен, ушедшей к себе наверх, могло представиться такое же зрелище. Только тогда я испугался за нее и бросился к лестнице, не задержавшись, чтобы рассматривать подробности. Я и так видел, что комнату обыскали насквозь, перерыв и шкаф, и тумбочку, и постельное белье, и все мои вещи валялись на полу, измятые и разорванные в клочья. В этом разгроме чувствовалась не спешка, а сознательная ненависть».

« — А полиция не может помочь? Здесь они, кажется, на каждом шагу? — Хью Джеймс разломил кусок хлеба и откусил, сколько влезло в рот. — Надо же такому случиться в иностранной гостинице!

— Полицию мы вызвали, — заверил я его. — То есть надеюсь, что вызвали, потому что звонил портье. Сказал, что они смогут прийти только поздно ночью или даже утром, а до тех пор ничего не трогать. Нам дали другие комнаты.

— Как? Вы хотите сказать, что и в номер мисс Росси вломились? — Большие глаза Хью стали еще круглее. — А другие номера?

— Не думаю, — мрачно сказал я.

Мы сидели в ресторане под открытым небом, недалеко от Замкового холма в Буде, и через Дунай нам открывался вид на здание парламента. Было еще довольно светло, и небо отражалось в речной воде голубыми и розовыми отблесками. Ресторан выбирал Хью — сказал, что это его любимое место. Мимо проходили будапештцы, молодые и старые, и многие задерживались у ограды набережной, чтобы полюбоваться видом, словно и они никак не могли насмотреться на свой город. Хью заказал для меня несколько местных блюд, которые я еще не пробовал, а пока на столике стоял неизменный золотисто-коричневый хлеб да бутылка токайского — знаменитого вина с виноградников на северо-западе Венгрии, как объяснил мне Хью. Мы уже миновали стадию знакомства — обсудили мою диссертацию (Хью захихикал, услышав, как ошибался на мой счет профессор Шандор), поговорили о своих университетах и о книге по истории Балкан, которая скоро должна была выйти у Джеймса.