Твоя любящая мама Элен».

«Июль 1963 г.

Любимая моя доченька!

Сегодня мне особенно не хватает тебя. Я работаю в Риме, в университетском архиве. За последние два года я бывала здесь уже дважды. Меня знают охранники, меня знают архивисты, и официант в кафе напротив знает меня и не прочь был бы познакомиться получше, если бы я не отворачивалась холодно, словно не замечаю его внимания. В архиве оказались записи о чуме 1517 года. На умерших была всего одна отметина: красная ранка на шее. Папа приказал хоронить их, пронзив колом сердце и набив рот чесноком. 1517 год. Я стараюсь составить хронологическую карту его передвижений или — различить их невозможно — передвижений его слуг. Эта карта — список у меня в блокноте — занимает уже много страниц. Но будет ли с нее толк, пока не знаю. Надеюсь, что по мере работы соображу, как ее применить.

Твоя любящая мама Элен».

«Сентябрь 1963 г.

Любимая моя доченька!

Я почти готова сдаться, вернуться к тебе. В этом месяце твой день рождения. Еще один день рождения без меня? Я бы вернулась к тебе сейчас же, если бы не понимала, что все тогда начнется сначала. Я снова почувствую себя нечистой, как шесть лет назад, — и рядом с твоей чистотой это чувство будет еще ужаснее. Как можно мне, оскверненной, быть рядом с тобой? Разве я вправе коснуться твоей гладкой щечки?

Твоя любящая мама Элен».

«Октябрь 1963 г.

Любимая моя доченька!

Я теперь в Ассизи. Вид потрясающих соборов и церквей на крутых склонах холмов наполняет меня отчаянием. Мы могли бы приехать сюда все вместе: ты в своем платьице и шляпке, и я, и твой отец, и гуляли бы, как обычные туристы, держась за руки. Вместо этого я дышу пылью монастырской библиотеки, читая документ 1603 года. В декабре этого года здесь погибли двое монахов. Их нашли в снегу с небольшими повреждениями на горле. Латынь мне очень пригодилась, и денег хватает на все: консультации, переводы, оплата счетов из прачечной… а также визы, билеты и фальшивые документы. В детстве я не представляла, что такое богатство. В деревне, где росла моя мать, немногие знали, как выглядят деньги. Теперь я поняла, что за деньги можно купить все. Нет, не все. На них не купишь того, что мне нужно.

Твоя любящая мама Элен».

«Никогда в жизни дни не казались мне такими долгими, как те два дня в Бачково. Если бы я мог приблизить обещанное празднество, заставить его начаться немедленно! Проследить единственное слово песни — дракон — до его гнезда! В то же время я боялся почти неизбежной минуты, когда и этот последний ключ обратится в дым или же окажется не подходящим ни к одному замку. Элен уже предупредила меня, что народные песни — скользкая материя: их источник теряется в веках, тексты изменяются и дополняются, а те, кто их поют, редко знают автора или время их сочинения. Оттого-то они и называются народными песнями, вздохнула она, расправляя воротничок моей рубашки. Мы проводили второй день в монастыре, и этот несвойственный ей домашний жест выдавал и ее волнение. У меня словно песка насыпали под веки и голова раскалывалась при виде залитого солнцем двора с разгуливающими по нему цыплятами. Прекрасное место, замечательное, и для меня полное экзотики — здесь чувствовалось течение жизни, не прерывавшееся с одиннадцатого века: цыплята так же искали червячков, и котенок катался по теплым камням, и солнечный свет играл на резьбе красного и белого камня… Но я уже не способен был оценить его красот.

На второе утро я проснулся рано. То ли во сне, то ли наяву мне слышался звон колоколов. Сквозь полотняную занавеску на окне своей кельи я, кажется, разглядел силуэты четверых монахов, направлявшихся в церковь. Я собрал одежду — господи, какую же грязную, но мне было не до стирки, — оделся и тихо спустился с галереи во двор. Еще не совсем рассвело, и за горы спускалась луна. Мне на минуту захотелось зайти в церковь, постоять у приоткрытой двери. Внутри мелькали огоньки свечей, пахло воском и благовониями, и помещение, казавшееся днем темной пещерой, в утренней мгле манило теплом. Монахи запели. Горестный звук песнопения пронзил мое сердце кинжалом. Должно быть, точно так они пели темным утром 1477 года, когда братья Кирилл и Стефан со своими спутниками, оставив могилы замученных друзей — в склепе? — ушли в горы, охраняя везущую сокровище повозку. Куда же они ушли? Я обернулся лицом к востоку, потом к западу, к быстро закатывающейся луне, потом к югу.

Ветерок шевельнул листья липы, и через несколько минут я увидел первые лучи солнца, соскальзывающие по склону к монастырской стене. Где-то в глубине монастыря прокукарекал запоздалый петух. В другом настроении я наслаждался бы мгновеньем полного погружения в историю, но сейчас невольно продолжал поворачиваться в надежде почуять сердцем, в какую сторону ушел брат Кирилл. Где-то там была гробница, возможно, затерянная так давно, что даже память о ее существовании стерлась. До нее могло быть три дня пешего пути, или три часа, или неделя. "… Немного дальше, и прибыли благополучно… " — говорит Стефан в «Хронике». «Немного» — это сколько? И в какую сторону? Земля уже просыпалась — горные леса с уступами пыльных скал, мощеный двор у меня под ногами, монастырские луга и поля, — но она хранила свою тайну.

Около девяти утра мы выехали из монастыря на машине Ранова. Брат Иван, как штурман, поместился на переднем сиденье. Еще десять километров дорога шла вдоль реки, потом, повинуясь указателю к деревне, которую я назову Димово, мы свернули на пыльный проселок между холмов. У подножия крутой горы дорога сужалась, и за поворотом показалась церковь. Самой деревни еще не было видно.

Церковь Святого Петко мученика оказалась очень мала — и стояла на лугу, на котором летом, наверно, косили траву. Два древних дуба склонялись над ней, защищая от непогоды, а позади раскинулось кладбище, каких я не видел прежде: крестьянские могилы. Здесь хоронили еще с восемнадцатого века. Ранов с гордостью пояснил:

— Народный обычай. И сейчас сельскохозяйственных рабочих часто хоронят на таких кладбищах.

Деревянные и каменные кресты на могилах были покрыты треугольными крышами, а у основания часто стояла лампадка.

— Брат Иван говорит, что церемония начнется только в одиннадцать тридцать, — перевел нам Ранов, пока мы осматривали могилы. — Пока они украшают церковь. Он хочет сначала отвести нас к бабе Янке, а потом мы вернемся и все осмотрим.

Он пристально всматривался в наши лица, словно пытался угадать, что заинтересует нас больше.

— А там что делают? — Я указал на людей, работавших в поле за церковью. Одни складывали в кучу дрова: хворост и целые поленья; другие укладывали вокруг кирпичи и булыжники. Они уже возвели высокую пирамиду.

— Брат Иван говорит, это костер. Я не знал, но, видимо, мы увидим хождение по огню.

— Огнеходцы? — воскликнула Элен.

— Да, — равнодушно отозвался Ранов. — Вам знаком этот обычай? В современной Болгарии он стал редкостью, тем более в этой части страны. Я слышал, что огнеходцы остались только в Причерноморье. Впрочем, до этой бедной и суеверной округи партия еще не добралась. Не сомневаюсь, что со временем о таких вещах полностью забудут.

— Я слышала о таких вещах, — серьезно обратилась ко мне Элен. — Языческий обряд, на Балканах проникший в христианство. Речь идет не о хождении, а скорее о танце. Как я рада, что представился случай увидеть своими глазами!

Ранов передернул плечами и оттеснил нас к церкви, но я еще успел увидеть, как один из работавших мужчин нагнулся и поджег костер. Хворост занялся быстро и полыхнул вверх, а потом пламя перекинулось на более крупные поленья и загудело. Дрова были сухие, как трут [45], и огонь скоро дотянулся до вершины пирамиды. Теперь горели уже все поленья. Даже Ранов замер. Крестьяне отступили на несколько шагов, потом отошли подальше и остановились, вытирая руки о штаны. Огонь уже поднимался почти до крыши церкви. Впрочем, костер зажгли достаточно далеко и пожара можно было не опасаться. Мы глядели, как пламя пожирает свою богатую добычу, пока Ранов не повернулся к нам.