Начальник отряда с любопытством слушал Володин рассказ о его приключениях. Вдруг вошел красноармеец и доложил:

— Товарищ командир, прибыла экспедиция, и их главный инженер хочет вас видеть для разговора.

Володю будто что-то дернуло. Он почувствовал, как на щеках выступили красные пятна.

— Что за экспедиция? — пожал плечами начальник.

— Об этом, товарищ командир, их главный инженер ничего не сказал.

В эту минуту за дверью послышался громкий разговор, и Володя вскрикнул:

— Отец! Мой отец!

Он толкнул дверь с такой силой, что она громыхнула о стену, как выстрел из пушки. Первое, что увидел Володя, был неизменный острый клинышек бороды и близорукие голубые глаза за стеклышками пенсне. Юноша помнит, как он бросился отцу на грудь, как звякнуло на пол пенсне, как несколько раз, вместо губ, поцеловал отца в нос.

Все было будто во сне. Будто не отец, а он сам, Володя, стал вдруг близоруким и теперь видел отца за кисеей влажного тумана. Каждое движение, каждое сказанное слово и каждый звук сразу же исполнялись чрезвычайным, глубоким значением, скрытым содержанием, и вместе с тем удивительно было, что он, Володя, ничего не понимает и, собственно, еще совсем не разглядел отца, так как для этого надо выпустить из рук его шею и отступить на шаг. И впервые увидел тогда Володя, что виски отца поседели, стали как пена на гребнях бурунов…

История освобождения академика Дорошука из японского плена кажется совсем невероятной. О том, что Володя бежал, Иван Иванович узнал от своего часового Сугато. Зародилась надежда на скорое освобождение. Но шли дни, а положение не менялось. Инаба Куронума придумывал новые и новые методы пыток, требуя предать родину. Тогда Дорошук объявил голодовку.

На пятый день голодовки в подвале, где содержался геолог, появился Куронума с Лихолетовым. На этот раз Иван Иванович почувствовал во всей фигуре начальника тайной полиции что-то новое, необычное. Белогвардеец тоже держался, как рыбак, у которого с крючка сорвалась большая рыба.

— Господин Инаба Куронума освобождает вас, — сказал он. — Уже завтра вы сможете покинуть гостеприимную территорию Карафуто.

— Но? — отозвался Дорошук.

— Но сначала вам надо подписать некоторые бумаги… Такой порядок, как говорится, для проформы.

Инаба Куронума забормотал что-то милое, любезное.

— Господин начальник полицейского управления, — перевел Лихолетов, — желает вам счастливого пути и передает приветствие всем вашим родным и знакомым.

— Но?

— Но сначала дайте расписку, что мы вели себя с вами очень вежливо и что вы всем удовлетворены.

«Если это не новая провокация, — мелькнула мысль у геолога, — то, наверно, Володя благополучно перешел границу и правительство теперь знает о моей судьбе».

— Я могу дать расписку, — сказал Дорошук, — что я сам себя держал в холодном подвале, издевался над собою и сам себя пытал, а вы уговаривали меня не делать этого. И запомните: если меня сегодня не освободите, завтра об этом пожалеете!

Освободили Ивана Ивановича в тот же день. Уже на родине он узнал, что Советским Союзом было получено радиосообщения о его судьбе. Подпольная коммунистическая радиостанция Японии рассказала о пытках известного на весь мир советского академика. А уже через час после этого поверенный в делах СССР в Токио заявил японскому правительству требование о немедленном освобождении академика Дорошука и отправке его на родину.

Освободившись из плена, академик сейчас же организовал новую геологическую экспедицию. Одновременно по распоряжению Советского правительства шла подготовка к поискам Володи. Но здесь в газетах появились известия о заявлении капитана задержанной в советских водах японской шхуны «Никка-мару», сделанном на допросе, что некоторое время у него на шхуне работал «подозрительный русский юноша», которого они нашли на пустынном берегу Охотского моря и который «упал за борт и исчез бесследно в момент ареста шхуны».

Когда капитану показали фото Володи Дорошука, он подтвердил, что это именно и есть тот юноша, который был у него на «Никка-мару».

Таким образом, случайно были получены сведения о гибели Володи. Эта весть ошеломила Ивана Ивановича. За одну ночь у него поседели виски. Он рвался в тайгу, словно надеясь, что таежные чащи, медвежье захолустье и непроходимые болота уймут его боль.

Он прибыл в Н-ский отряд, чтобы получить для экспедиции разрешение перейти через пограничную таежную полосу. Его телеграфно известили о том, что сын найден, но телеграмма уже не застала геолога на месте.

В таежной лачуге советские пограничники нашли двадцать килограммов самородков и золотого песка, что намыли японские хищники-бандиты на одной и той же золотой россыпи в верховьях Ганзы, которую когда-то нашел в тайге Ригор Древетняк. Оригинал дневника курун-зулайського учителя, где рассказывалось о россыпи, в свое время похитила японская разведка. Обо всем этом рассказал на допросе японец со шрамом.

Нашли и склад зеленых мячей, наполненных смертельным газом. Горбатый кореец, как оказалось, прибыл в тайгу на Сахалин, чтобы организовать доставку «мячей» в промышленные центры Советского Союза.

Геологическая экспедиция отправилась в тайгу. Три дня пробыл Володя с отцом. Настало время расставания. Юноша должен был возвратиться домой.

— И я скоро приеду, честное слово, мой милый, — говорил Дорошук. — Теперь скоро. Главное, что россыпь в самом деле существует. А ты езжай, успокой мать. Да и школа, школа; десятый класс — это не шутка. Я рад, очень рад.

Он снова, кажется, стал моложе лет на двадцать, и лишь предательская седина на висках оставалась как красноречивое напоминание о пережитых бедствиях.

Перед самым отъездом Иван Иванович отозвал сына в сторону и с таинственным видом зашептал:

— Здесь, милок, такое дело… Признаюсь тебе, что на допросе у этого проклятого Куронуми я назвал себя членом партии. Солгал. Язык не повернулся сказать, что я… не в рядах партии… А жить дальше беспартийным — сам знаешь… Ну, что говорить! Понимаешь?

— Понимаю, отец. — И оба засмеялись.

«Байкал» был первостепенным быстроходным пароходом. Но Володе казалось, что впервые за всю свою жизнь он путешествует на такой «черепахе». Последние несколько часов прежде чем вдали вырисовались туманные очертания прекрасного родного города, он был сам не свой. Прошло равно два месяца с того момента, как он ушел отсюда на «Сибиряке». Не хватало дальше сил ждать, когда можно будет увидеть мать. Сердце то замирало, то вдруг начинало колотиться, как молоток в руках кузнеца.

Мучила мысль, выйдет ли его встречать Инга. Он еще на пароходе прочитал в газете подробный рассказ о своих приключениях. И считал себя до некоторой степени героем.

Еще издали Володя увидел мать.

— Мама, мамочка, — закричал он, — ты такая же, как и была, родная моя мамочка!

Он видел, что мать состарилась, поседела, у нее появились новые морщинки на челе, но он все твердил:

— Мамочка, ты такая же, ты совсем, совсем не изменилась!

Капли радостных слез катились у нее по глубоким бороздкам. Володя ощущал на губах, какие они соленые, эти материнские слезы, и теплые, как тихий весенний дождь.

— Я знала, сынок, знала, что ты живой и что ничего, ничего не изменилось…

Он почувствовал за собою легкие шаги, легкие и знакомые. Оглянулся и увидел Ингу.

Инга выросла и возмужала. Взгляд ее серых глаз казался Володе задумчивым и суровым. Только на следующий день, когда юноша пришел к ней и они остались вдвоем, на лице у девушки мелькнула улыбка бывшей Инги.

— А знаешь… я играл с тобой в тайге Грига, — сказал Володя. — Помнишь, «Танец Анитры»?

Она улыбнулась и чуть заметно покраснела.

— Хотя тебя и не было, — сказала она, — но я сидела с тобой вот здесь…

Она указала на черное блестящее пианино, на крышке которого отбивалась электрическая лампочка.

— Вот здесь, Володя. Рядом.