— Ну, что скажешь, сын? Разве не интересное то, что ты прочитал?

Дорошук смотрел на Володю близорукими улыбающимися глазами, заведомо зная, что сын ответит.

— Отец! — вскричал Володя. — Это же чрезвычайный документ! Здесь же совсем точно место указано!

Дорошук засмеялся весело, раскатисто.

— Милый мой, ты — страшный романтик!

— Я тебя не понимаю, отец.

Дорошук заметил, что Володя оскорбился, и поспешил объяснить, в чем дело.

— Ты говорил с таким увлечением, будто уже нашел золотую россыпь. Но это неплохо, совсем неплохо восхищаться и выкрикивать, в особенности, если тебе семнадцать лет.

— Мне все дают двадцать.

— Ну, у тебя же мышцы какие, плечи. Спорт, милок, много значит. Но не в том дело. Должен сказать, что я не очень доверяю дневнику в той части, конечно, где говорится о золотой россыпи.

— Это же документ, отец…

— В том-то и дело, что документ — сомнительный. Кто знает, можно ли его вообще назвать документом.

— Разве трудно проверить, будучи на Сахалине с геологической экспедицией?

— Бесспорно, я намереваюсь разыскать эту долину в ущелье. Место указано довольно точно. Было бы неразумно совсем не обращать внимания на этот дневник. Как видишь, я даже велел перепечатать его. Но все это очень похоже на таинственные бумаги в бутылках, о которых писал Жюль Верн.

— Неужели ты считаешь, что автор дневника придумал всю эту историю с самородками? Ведь ты посмотри, отец, как все правдиво описано. Нельзя не верить.

— Ты меня ободряешь, милый. Во всяком случае, говорю тебе, что наша экспедиция прежде всего двинется вверх по Ганзе, против течения. Кстати, «ганза» на гиляцком языке — трубка. Думаю, что путь к верховью этой Ганзы не изменился, хотя прошло немало лет. Он, наверняка, остался таким же диким и непроходимым, как рассказывал покойный Ригор Древетняк.

— Отец, а что же случилось с автором дневника?

— Видишь, к тетради была приложена записка, что учителя зверски убили японцы, но его дневник спрятали партизаны и, как только восстановилась Советская власть, передали местному ревкому. После этого тетрадь странствовала более десяти лет, пока не попала во Владивостокский геологический комитет. Вот и вся история.

— Извини, отец, не вся.

— Ах, да, да. Я уже говорил тебе, что засаленный, грязный оригинал дневника исчез.

— После того как у тебя уже был этот переписанный экземпляр?

— Да, именно. Ты — не только «морской волк», из тебя выйдет прекрасный следователь. А впрочем, я сам задумывался, куда могла исчезнуть тетрадь и… кому она понадобилась?

— Вот, отец, это главное, что он был кому-то нужен.

— Мой дорогой следопыт, ты делаешь гениальные открытия. Признайся, сколько ты перечитал томов Буссенара, Жюля Верна, Майн Рида, Купера?

— Вероятно, не меньше, чем ты, отец. Но это было давно. Ты разговариваешь со мной так, будто я ученик пятого класса.

В этот миг оба — отец и сын — пошатнулись. Крышка графина с водой жалобно зазвенела. Пол каюты выровнялся, но снова накренился, уже в другую сторону.

— Не иначе, как землетрясение, — попробовал пошутить геолог. — Мы наскочили на подземный вулкан. Сейчас на этом месте из морских волн явится остров и «Сибиряк» окажется на вершине горы.

— Лавры барона Мюнхаузена не дают тебе покоя, отец, — в тон отцу ответил Володя.

Но пароход вдруг так качнуло, что графин не устоял на столике и брякнулся на пол. Мимо каюты протопали чьи-то торопливые шаги. Громыхали двери, слышались неясные слова команд.

Дорошук, а за ним и Володя выбежали из каюты. На трапе, ведущем на палубу, они догнали капитана. Тот повернул к геологу спокойное, румяное лицо.

— Ничего опасного. Нас краешком зацепил тайфун, — сказал он. — Думаю, что это продлится недолго, и тайфун совсем-совсем небольшой.

Тем не менее «Сибиряк» так болтало, что устоять можно было, лишь крепко держась за перила.

Долго оставаться на палубе ни Дорошук, ни Володя не смогли. Дул штормовой ветер, забивал дыхание. Брызги волн долетали даже до капитанского мостика и густо покрывали палубу.

— А все-таки мы с тобой мимозы, — сказал уже в каюте геолог. — Убежали. А как там, на палубе, матросам?

Володя покраснел. Он ощутил отцовскую деликатность. Мимоза именно он, Володя, и только он один. Разве отца, который погибал от палящей жажды в пустыне, купался в северных ледяных реках, можно назвать мимозой? Нет, это название, конечно, касается только его. Что отцу эта буря на палубе? Он и вниз спустился только для того, чтобы не ущемить гордость своего сына.

Володя вспомнил, как Инга назвала его кроликом. «Кролик и мимоза. Какое трогательное сочетание!»

Володе хотелось выскочить на палубу, подставить урагану распахнутую грудь и вести «Сибиряк» навстречу грозным волнам и ночному шторму. Обида наполнила сердце. Захотелось доказать отцу, что он ошибается, что его сын — не мимоза.

— Ты, отец, наверное, забыл, что я взял первый приз по плаванью? — отозвался вдруг Володя.

Дорошук сел возле сына, глянул ему в глаза и серьезно, тихо произнес:

— Нет, Володя, я это помню. И знаю, что мой сын — комсомолец.

Пароход медленно и тяжело качался на волнах, хотя буря в полночь стихла. Володя проснулся и долго прислушивался к тишине. Лампочка в каюте горелая тускло и сиротливо. Равно и спокойно дышал спящий отец. Зажатая в его спущенной с кровати руке газета ритмично дрожала.

Володя тихо склонился над ним. На переносицу отца села муха, и он легонько морщил широкий лоб и смешно шевелил губами, будто вот сейчас хотел кого-то поцеловать.

Затаив дыхание, Володя нежно и с любопытством вглядывался в родные черты. Он любил отца страстно, той глубокой, скрытой в себе любовью, с которой ради любимого человека идут на большие жертвы. Отец в глазах юноши был отважным героем, победителем стихий. Мечтой Володи было прийти отцу на помощь в трудный и опасный момент. В юношеских снах он не раз вытягивал славного геолога из глубокого колодца, куда его, якобы, бросили басмачи.

Он завидовал отцу и, как только мог, повторял его и в движениях, и в разговорах, и в привычках. Глядя на мужественное отцовское лицо с веселыми золотыми проблесками в глазах, Володя сам чувствовал себя тверже, к нему приплывала энергия, большая, безграничная радость. Отец спал. Легкие морщинки на лбу казались мигающими тенями. Клин бородки торчал вверх, навстречу сыну. Володя не сдержался и двумя пальцами осторожно взял бородку за кончик. Отец не пошевелился. Сын засмеялся чуть слышно счастливым смехом.

— Уважаемый академик Дорошук, — прошептал Володя, — о вас знает весь мир, но отец вы только мой, только мой…

Когда Володя утром вышел на палубу, его поразил цвет моря. Он был ярко-зеленый с великим множеством еле уловимых оттенков. Море еще не успокоилось, поднимались большие волны, но на их гребнях уже не было белой накипи.

— Ночью мы прошли Хоккайдо, — сказал Володе капитан. — За протокой Лаперуза начнутся берега Карафуто.

«Японский хвост», вспомнил Володя и улыбнулся.

«Сибиряк» часто задерживался на своем курсе — этого требовали исследования, проводимые гидрографами, которые ехали на Сахалин вместе с геологической экспедицией. Заданием «Сибиряка» было пройти из Японского моря через Татарский пролив вдоль западных берегов Сахалина. Пароход имел совсем маленькую осадку, и капитан был уверен, что даже между мысом Лазарева и мысом Погоби, где глубина небольшая, он проведет «Сибиряк», не рискуя сесть на мель.

Володя воспринимал задержки в дороге с тайной радостью. Чем дольше в море — тем лучшее. Он думал о том, как, словно между прочим, скажет Инге: «„Сибиряк“ шел пятнадцать суток — ничего себе прогулочка…»

Запись в дневнике о Ригоре Древетняке с его золотыми самородками очень впечатлила Володю.

Юноша не сомневался, что сказочные золотые россыпи в глухом и неприступном закоулке сахалинской тайги действительно существуют. Разве это не возможная вещь? Ведь недра сахалинских гор в сердце тайги еще до сих пор не разведаны. Бесспорно, отец найдет эти россыпи, которым дадут имя Ригора Древетняка, а Сахалин с того времени будет называться Золотым островом…