Великий Хан вздохнул.

— Не прошло и семи дней, как гонец ускакал в Степь, и в стойбище мое пришли люди. Они были вежливы, почтительны и говорили о том, как важен мир и отвратительна война, но человек слаб и не способен в одиночку остановить песчаную бурю, однако если найдется мудрый правитель, который соберет всех людей под крылом своим, то на пути бури встанут неодолимые стены. Они не хотели воевать с детьми Лунного коня, но предлагали мир и дружбу с тем, чтобы вместе мы стали сильнее.

— И вы…

— Я согласился, мальчик. Я стар, но не настолько стар, чтобы обрекать на смерть и себя, и свой народ. Степь велика, но не бесконечна, как думал отец моего отца, нам некуда уходить… за горами — проклятые земли, за рекой — те, кто поклоняются кресту и не придут на помощь. А за спиной — Кандагар. Человек из рода Степного Сокола сделал свое дело, предупредив о том, чем грозит неповиновение. Не спеши назвать меня трусом, ибо я сам готов принять любую смерть, сколь бы страшное обличье она ни избрала, однако же мой народ должен жить. Тот, кто жив, сумеет или одолеть врага, или уйти, лишь мертвый не сделает ничего. Мы живы, хоть это стоило нам полной руки воинов. Заклад мира, так сказали люди, говорившие о дружбе. Они выбрали молодых и сильных, по одному от каждой большой семьи, но никто не скажет, будто Хан Аты отделался малой кровью, ибо единственный сын мой Ига, и племянник, которого я не раз называл сыном, а Ига — братом, тоже ушли в Стойбище Зеленых Шатров. Я не знаю, вернутся ли они домой, но верю, что ни один из детей Лунного Коня не уронит чести рода.

По знаку хана один из молодых воинов подал круглую чашу, такого же белого цвета, как и все в шатре. Хан кивнул, принимая подношение, чашу он держал обеими руками и пил медленно, мелкими редкими глотками. Фома видел прыгающий кадык на морщинистой шее, и массивные перстни на тонких пальцах.

— Значит, мы зря просили о помощи, — сказал Вальрик.

— Ты молод, княс Вал-рик, ты уже умеешь слушать, однако слышишь пока лишь слова. Ты говорил о каменном замке, который захватили люди Кандагара, и сердце мое печалилось. Ты говорил о том, что вам удалось спастись и что ты желаешь предупредить Шаманов Распятого Бога, чтобы те созвали большую армию, которая смогла бы остановить кандагарцев, и печаль на сердце моем возрастала, ибо война — суть смерть. Я слишком стар, чтобы не ценить сладость жизни. — Хан провел рукой по длинным седым усам, спускавшимся аж до расшитой круглыми камушками ворота рубахи. — Когда ты заговорил о том, как убивал кандагарцев, то демоны мести души моей взвыли, желая кровью отплатить за кровь. Слишком много ее пролито… Я помогу тебе. Я дам лошадей, лучших лошадей из своего табуна, они сильны, быстры и выносливы. Я дам человека, который умеет слушать Степь, он выведет вас к городу на берегу Ланы. Дал бы я и воинов, но большой отряд привлечет ненужное внимание. Разъезды кандагарцев патрулируют степь, но разве можно объять необъятное?

— Благодарю тебя, Великий Хан Аты. — Вальрик поклонился, а за ним и остальные. Фома тоже согнул спину, оскобленным или униженным он себя не ощущал, скорее этот поклон свидетельствовал о глубоком уважении, которое Фома испытывал к старику. Воистину, счастлив народ, живущий под рукой столь мудрого правителя.

— Смотри, Великий Хан Аты, — шаман поднялся со своего места. Затряслись, заплясали лошадиные хвосты и мелкие кости, зазвенело железо на тощих запястьях. — Предупреждал я тебя! Предупреждал! Но ты не внял предупреждению моему. Видать, чужаки, подобно крысам от пожара бегущие, тебе милее родного народа, раз ты так легко идешь против воли тех, кому не так давно клялся в верности и помощь обещал? Только что ты говорил о мудрости. А я спрашиваю: где мудрость твоя Великий Хан? Неужто ослеп ты и не видишь те беды многочисленные, которые призываешь на голову народа своего? Неужто оглох и мольбы мои не в силах достичь разума твоего? Неужто просторы Степи Великой зовут тебя, Великий Хан, и спешишь ты покинуть подлунный мир, но не один, а вместе со всем народом? Не тебя спрашиваю, но тех, кто носит за тобой копье, стережет твои табуны, согревает шатер твой теплом своих сердец. У них спрашиваю: разве нужен нам Хан, который ставит интересы чужаков над интересами народа своего? Разве…

— А разве сыну степи, с которым беседует Лунный конь, не стыдно ползать на брюхе перед демонами? — Спросил Хан Аты подымаясь, и брат его выступил вперед, выставив клинок… хотя Фоме показалось, что сделал он это неохотно, да и острие смотрела не в грудь шаману, а в меховой ковер на полу шатра… наверное, все-таки показалось. Хан же, положив руку на плечо брату, поднялся. — Ты хороший человек, шаман Ай-Улы, но дух твой слаб, поэтому не стану я наказывать тебя за дерзкие слова, за которые, по законам нашим, смерть полагается. Я прощаю тебя, шаман, но повелеваю: отныне и до возвращения полной силы Лунного коня, быть тебе в шатре своем безвыходно, а дабы слабость недозволительная не смутила разум твой, трое воинов из семьи брата моего будут стеречь твое благостное одиночество. Тебя же, княс, прошу забыть услышанное. Сегодня же вы выйдете в степь и, надеюсь, тебе удастся собрать армию достаточную, чтобы разбить войско Кандагара. И когда это случится, то знай, дети Лунного коня придут на поле битвы, чтобы кровью отплатить за кровь. А теперь уходите.

— Ну дает! — не сдержался Селим. — Крут! Почти как Володар-покойник… извини, княже, вырвалось.

— А в челюсть? — совсем не по-княжески отозвался Вальрик.

Остальные заржали, весело, громко, выпуская накопившееся напряжение. Вечером Фома записал:

"Немыслимо благородство Великого Хана, который суть правитель истинный. Невзирая на то, что языческому идолищу поклоняшися, душа его светла и в блаженстве пребываит. И благословение его невыказанное столь же ценно для нас, как и лошади, и проводник, и сведения об опасности, впереди подстерегающей. Надеюсь я, что в день битвы великой между людьми и нежитью зеленокожей, будут на нашей стороне и дети Степи, про которых говорят, что оне — воины славные".

Когда закатившееся за горизонт солнце позволило покинуть убежище, мир окончательно стал таким, к которому я привыкла. Воздух, небо, ветер… что еще нужно для счастья?

— Ты тоже это слышишь? — Рубеус выглядел озадаченным, он пытался игнорировать голоса, но вряд ли получалось.

— Слышу.

Яль робко касается волос, точно боится, что я снова пропаду, и спешно, захлебываясь от радости, рассказывает о том, что в степи нынче жарко, а в табунах почти не рождаются белые жеребята, что чужаки, пришедшие с севера, пытаются подчинить Степь и уже пролили немало крови…

Валь тоже говорит о войне, о том, как стонет земля, израненная снарядами, как умирают отравленные кровью ручьи, как две армии пожирают друг друга в кровавой схватке.

Истер рассказывает о беженцах, о пыли на дорогах, об эпидемиях, забирающих больше жизней, чем сама война, о тех, кто утратил дом и, преисполняясь ненависти ко всему сущему, выходит на охоту.

Анке молчит, но в молчании его я усматриваю недобрый знак. Анке слаб причем настолько, что его присутствие едва-едва ощущается. Это значит… Северный Замок разрушен? Северный Замок стал источником для Безымнянного ветра?

Анке вздохнул, и сердце сжалось от боли.

— Они живые?

— Живые.

— Они… говорят. У них есть имена? — Это скорее утверждение, чем вопрос, но я все равно отвечаю.

— Анке.

Холодная рука касается щеки.

— Яль. Истер. Валь.

Четыре ветра, четыре стороны света, четыре источника нашей силы.

Вслед за уходящей радостью возникает запоздалая мысль, что надо бы поспешить. Горячий Яль тут же с готовностью подставляет спину, он хоть сейчас готов лететь куда угодно, лишь бы быстрее. Рубеус растерян, не буду врать — эта растерянность доставляет мне удовольствие — и Южный ветер, сжалившись над новичком, принимает обличье лошади.

— Красавец, — Меченый с недоверием касается шелковистой шкуры, на этот раз конь молочно-белый, с длинной гривой и хитрющим взглядом. — А ты как?