Ее время пришло в лунную ночь, такую же ясную, в которую они с Эфрикой вызвали кого-то в звездообразных стенах… Эфрика принесла краски, над которыми прочла древние заклинания, начертила руны на животе леди, на подошвах и на лбу.

Это была долгая мука, но когда она кончилась, раздался плач двух младенцев — мальчика и девочки. Леди, слишком ослабленная, чтобы поднять голову с подушки, посмотрела на Эфрику, и Мудрая Женщина быстро подошла к ней, держа в руке серебряный кубок. Она налила в него чистой воды и держала так, чтобы леди могла, хоть и с трудом, поднять правую руку и окунуть пальцы в воду. Затем она коснулась ими девочки, которая больше не кричала, а смотрела на мать странными, почти сознательными глазами, словно понимая, что происходит.

— Эллис, — сказала леди Эльмондия.

Возле нее стоял лорд Труан с каким-то обреченным выражением лица, как будто его долговременное легкое восприятие жизни закончилось горьким знанием. Он тоже окунул пальцы в воду, коснулся кричащего и брыкающегося мальчика и сказал:

— Эйлин.

Так они получили имена. Через четыре дня после их появления на свет леди Эльмондия навеки закрыла глаза. Лорд Труан дал Эфрике и женщинам поселка сделать все, что полагалось, а затем завернул тело жены в шерстяной плащ и понес в холмы. Люди, увидев его лицо, не спрашивали, куда он пошел, и не предлагали своей помощи.

На другой день он вернулся один. С тех пор он никогда не упоминал о леди и стал очень молчаливым. Он охотно помогал в любом деле, но говорил редко. Он продолжал жить у Эфрики и заботился о детях больше, чем какой-нибудь мужчина в деревне. Но люди ничего не говорили, потому что уже не чувствовали себя легко с ним, как будто тайна, что всегда окутывала леди, теперь перешла к нему.

Таково начало рассказа, я узнала его в основном от Эфрики и немножко от Труана, чужеземца, моего отца.

Я — Эллис.

Эфрика рассказывала мне кое-что о леди Эльмондии. Она и отец не были родом ни из Высокого Холлака, ни из Долины. Они пришли из Эсткарпа. Мой отец никогда не говорил о жизни там, да и мать сказала Эфрике очень немного.

Эфрика, Мудрая Женщина, разбиралась в травах, знала заклинания, умела делать амулеты, облегчать боль, принимать детей, имела власть над деревьями и холмами, но не достигла мастерства в высоком колдовстве и не призывала Великие Имена.

Моя мать знала много больше, но пользовалась этими знаниями умеренно. Эфрика считала, что моя мать потеряла большую часть своей силы, когда бежала с моим отцом из родной страны. Моя мать была прирожденной колдуньей, обученной мастерству так, что Эфрика по сравнению с ней казалась девочкой-ученицей. Однако су шествовал какой-то барьер, не дававший моей матери возможности вернуть себе прошлый авторитет и пользоваться им в Высоком Халлаке.

Только когда она пожелала иметь детей, она собрала все свои способности к Вызову и расплатилась за это высокой ценой — собственной жизнью.

— Она бросала рунные палочки, — рассказывала Эфрика. — Она бросала их на этом самом столе однажды, когда твоего отца не было дома. В них она прочла, что ее срок сочтен. Тогда она сказала, что не может оставить своего господина без того, что он желал — без сына, который понесет за ним меч и щит.

В ее роду дети появлялись не часто, так как это мешало женщинам надевать мантию и брать в руки жезл Власти. Они должны были нарушить клятвы, а это страшное дело. И однако она пожелала сделать это для своего лорда. И у него теперь есть Эйлин. Но есть также и я.

— Да, — Эфрика толкла сухие травы в ступе, зажав ее в коленях, — она ходила в Место Власти просить сына, но попросила также и дочь. Я думаю, ей хотелось, чтобы ее дочь заняла ее место на земле. Ты прирожденная колдунья, Эллис, но я могу научить тебя лишь очень малому по сравнению с тем, что знала твоя мать. Однако же все, что я знаю, будет твоим.

Поистине удивительное возвышение, потому что, если Эфрика видела во мне дочь моей матери, получившую от рождения знание Древней Силы, то мой отец рассматривал меня как второго сына. Я не ходила в юбке, как деревенские девушки, а носила брюки и тунику, как мой брат. Это нравилось отцу, и он был недоволен, если видел меня одетой иначе.

По мнению Эфрики, это было потому, что я, становясь старше, все больше походила на мать, и это делало его несчастным. А в мужской одежде я походила на Эйлина, и отец был доволен.

Он желал видеть во мне не дочь, а сына не только по внешнему виду: с ранних лет как Эйлин, так и я учились владеть оружием. Сначала мы фехтовали маленькими деревянными мечами.

И в искусстве сражаться я понимала больше, чем любой оруженосец из Долин.

Тем не менее отец не протестовал, если я много времени проводила с Эфрикой. Мы с ней ходили в холмы за травами, она показывала мне некоторые места Древних, передавала ритуалы и церемонии, которые должны соотноситься с фазами Луны. Я видела звездообразное, окруженное стенами место, где моя мать творила свою Высокую Лунную Магию, но ни разу не рискнула войти туда. Мы собирали травы вокруг стен снаружи.

Я много раз видела кубок, который моя мать принесла после своего последнего колдовства. Эфрика хранила его с самыми ценными вещами и никогда не касалась его голыми руками, а всегда через сине-зеленую ткань, которую она высоко ценила. Кубок был серебряным, но отливал и многими другими цветами, если его поворачивали.

— Чешуя дракона, — говорила Эфрика. — Это чешуя серебряного дракона. Я слышала о ней из старых легенд, но никогда не видела до тех пор, пока сам огненный дракон не сработал этот кубок по приказу леди. Это вещь великой власти, береги ее.

— Ты говоришь так, будто она моя. — Я восхищалась кубком, потому что такую прекрасную вещь можно увидеть только раз в жизни.

— Она будет твоя — когда настанут время и необходимость. Это связь между тобой и Эйлином. Но пользоваться ею можешь только ты.

Больше она ничего не сказала.

Я говорила об Эфрике, которая была мне очень близка, и об отце, который ходил, говорил и жил так, будто невидимая броня отделила его от всего остального человечества. Но я еще не сказала об Эйлине.

Мы были близнецами, но не были копиями друг друга. Наше сходство было чисто внешним, а интересы наши резко отличались… Он любил движение, игру с мечом, его раздражали узкие рамки жизни Варка. Он был беспечен, безрассуден и часто получал нагоняй от отца за то, что подвергал других ребят неприятностям или опасностям. Он часто подолгу стоял, вглядываясь в холмы с пламенной жаждой в глазах.

Я искала внутренней свободы, а он хотел внешней. Занятия с Эфрикой ему надоедали. Повзрослев, он все чаще говорил о Джурби, о том, что пойдет туда и наймется на службу к какому-нибудь лорду Долин. Мы знали, что отец в конце концов отпустит его. Но война решила за него: в год Огненного Тролля на Высокий Халлак напали захватчики. Они пришли из-за моря, и когда мой отец услышал об их вторжении в укрепленные города побережья, он посуровел. Оказалось, что это были старые враги его народа. Однажды ночью он решительно сказал, что пойдет к лорду Вестдейла и предложит ему свои услуги; зная своего старого врага, он знал, как лучше организовать сопротивление. Глядя в его лицо, мы поняли, что заставить его изменить решение нам не удастся.

Эйлин встал и сказал, что, если уйдет отец, уйдет и он в качестве оруженосца. И его решимость была так же крепка, как и у отца; в этот момент они были похожи, как две капли воды. Но отец сказал, что Эйлин в настоящее время обязан заботиться обо мне и Эфрике. Однако он поклялся нерушимой клятвой, что позднее пошлет за Эйлином.

Отец ушел не сразу: он работал в кузнице дни и ночи. Но сначала он пошел в холмы с вьючным пони. Когда он вернулся, животное сгибалось под тяжестью слитков металла, который, казалось, был когда-то обработан, а затем сплавлен в слитки. Калеб помогал моему отцу в работе. Они сделали два меча и две тонкие гибкие кольчуги. Один комплект он дал Эйлину, а другой — мне. Положив их, он сказал торжественно, как бы желая, чтобы его слова запомнились: