Осознав необходимость в таком месте, где умирающие дети могли получить утешение и в покое провести последние часы, Корчак как бы предвосхитил движение за организацию хосписов. Но в гетто, где живые требовали не меньше заботы и утешения, чем умирающие, полковник стоял перед выбором — что важнее. И план Корчака был отвергнут.
И все же полковник Ковальский смог помочь Корчаку, причем таким способом, который никто из них не предвидел. Однажды до Ковальского дошло известие, что полиция задержала Януша Корчака за отсутствие у того нарукавной повязки и собиралась снова отправить его в тюрьму Павяк. Полковник немедленно связался с главным врачом немецкого отдела здравоохранения доктором Вильгельмом Хаге-ном (известного как «добрый немец»), который был у него в долгу. Ковальский вправил ногу еврея, бывшего другом доктора Хагена со студенческих времен, а теперь попросил его о встречном одолжении — дать медицинское заключение, которое освобождало Корчака от опасности попасть в тюрьму. План чуть было не привел к неприятным последствиям. Когда полицейские привели Корчака в кабинет Ковальского, он отказался пройти осмотр у доктора Хагена. Делая вид, что он не знает немецкого, Корчак заявил, что совершенно здоров и не станет раздеваться. Наконец Ковальскому удалось убедить его снять одежду. «Я поразился, увидев, до чего он истошен, — говорил Ковальский. — У него была жидкость в легком, грыжа, ноги чудовищно распухли — и это далеко не все». Написав заключение, Хаген сказал Корчаку:
«Надеюсь, вы все же будете носить повязку, ведь второй раз я не смогу вам помочь». На этот раз Корчак ответил по-немецки: «Обещаю вам, что никогда ее не надену».
Первого ноября, в День всех святых, когда поляки приходят на кладбище, чтобы возложить цветы и поставить свечи на могилы своих близких, Корчак подкупил охранника и вышел из гетто. Он отправился в Беляны, навестить Марину Фальску и детей. До места он добрался к полудню, продрогший и измученный долгой дорогой. Марина и ее коллеги, пораженные видом Корчака, засуетились, стараясь усадить его поудобнее. Услыхав, что пришел пан доктор, сбежались дети. Один малыш открыл рот, показал, что у него выпал зуб, и потом попросил монетку. «Плачу только в обмен на зуб», — весело сказал Корчак.
После того как Корчак осмотрел детей и поговорил с ними, Марина предложила ему зайти в ее комнату, отдохнуть и выпить чаю. Когда они остались одни, она призналась, что укрывает трех еврейских детей. Она смогла пойти на это, поскольку дети прекрасно говорили по-польски, но раскрыть их национальность другим воспитанникам она не решилась, боясь, что те ненароком проговорятся.
Корчака не надо было убеждать в том, что жизнь и по эту сторону стены полна опасностей: польское население страдало от нехватки продовольствия и топлива, немцы тысячами угоняли варшавян на принудительные работы в Германию. Многие погибали от рук нацистов, в том числе и бывший стажер Ян Печинский, которого Марина готовила себе на замену в качестве директора приюта.
Когда Корчак поднялся, чтобы вернуться в гетто до наступления комендантского часа, Марина попросила сторожа интерната Владислава Чихоча проводить доктора. По дороге Корчак попросил Владислава не покидать Марину и детей до конца войны (Чихоч счел эту просьбу за оказанную ему честь), а прощаясь, уже вблизи стены, поцеловал его в лоб. Владислав проводил взглядом Корчака, исчезнувшего за воротами гетто.
Через десять дней после этого посещения Белян гестапо расклеило объявление, где говорилось, что любой еврей, покидающий гетто без официального разрешения, будет арестован и расстрелян. Неделей позже немцы схватили восьмерых евреев, пытавшихся тайно пронести в гетто продукты из арийской зоны, и приговорили их к смертной казни. Юденрат обратился к немцам с просьбой помиловать провинившихся и провести «законную процедуру судопроизводства». Однако в семь тридцать утра семнадцатого ноября немцы приказали польской полиции привести приговор в исполнение в тюремном дворе. Шестеро из «преступников» были женщинами. Одна из них, шестнадцатилетняя девушка, молила Бога считать ее смерть жертвой ради ее народа, чтобы прекратились казни евреев. Тысячи людей, стоящих вокруг тюрьмы, рыдали. Слезы были и на глазах польских полицейских, когда они стреляли по команде офицера.
Несмотря на все ужасы гетто, люди цеплялись за надежду, что война скоро закончится поражением немцев. Евреи ждали этого дня с такой страстью, писал Хаим Каплан в своем дневнике, что отказывались кончать жизнь самоубийством, боясь пропустить его наступление. К середине декабря, казалось, для таких надежд появились основания: после трехмесячного стремительного движения в глубь России немцы встретили сопротивление у ворот Москвы, а США вступили в войну с Германией и — после нападения японцев на Перл-Харбор 7 декабря — Японией. Но в Варшаве еще не знали, что немцы построили в Хелмно первый лагерь уничтожения и теперь могли отказаться от использования пулеметов для массового умервщления евреев, как это было в Киеве, Риге и Вильнюсе, где за этот период они расстреляли соответственно 34000, 28000 и 25000 евреев.
Праздник света, Ханука, которая в этот год пришлась на 15 декабря, снова застала гетто в глубокой печали: немцы расстреляли еще семнадцать человек, пытавшихся раздобыть еду в арийской зоне. Из-за налетов русской авиации было предписано соблюдать режим затемнения, но и без того мало у кого были средства, чтобы купить ханукальные свечи или керосин. Предыдущую Хануку Корчак провел в Павяке, вдали от детей, и на этот раз очень хотел доставить детям радость. Воспитанники оживленно делали меноры (ритуальные подсвечники), готовили подарки друг другу, репетировали одну из ханукальных пьес, давным-давно написанных Корчаком. Этот праздник имел для доктора особое значение, он называл его «старик с седой бородой». Корчак восхищался Иудой Маккавеем за твердость, с которой тот послал сыновей отвоевывать Храм у сирийцев, и способность предвидеть победу. Ведь и сам Корчак нуждался в чуде: его скудный запас свечей требовалось растянуть на восемь дней.
В пьесе Корчака «Это время придет» свеча советует брату и сестре не ссориться, ибо и без того в мире слишком много вражды: «Путь к миру следует начинать в собственном доме, и только после этого придет время, когда мир воцарится повсюду». Каждое поколение воспитанников Корчака верило в обещание свечи: «Хотя перед нами и лежит длинная дорога, я непременно вернусь к вам на следующий год».
За несколько дней до праздника дети с удивлением увидели, как перед приютом остановился мусоровоз из арийской зоны. Под мусором были спрятаны подарки для детей. Трое рабочих-мусорщиков, связанных с польским подпольем, привезли продукты и игрушки от друзей Корчака. По дороге в гетто они срубили небольшую сосенку — это был их личный подарок.
Один из рабочих так описывал этот день: «Корчак попросил детей собраться вокруг дерева, установленного на столе посредине комнаты. Пакеты с подарками лежали под деревом. Дети стояли тихо и молча смотрели на подарки. Они были скорее похожи не на детей, а на маленьких улыбающихся старичков. И хотя они были счастливы, в их глазах застыла печаль. У меня навернулись слезы, когда мы запели рождественский гимн: «Господь, даруй мир добрым людям…»
Поляки рассказали Корчаку, что два дня в неделю им поручено собирать мусор в гетто, и они всегда привозят из арийской зоны еду и письма. Иногда им удается и тайно вывезти кого-нибудь из гетто. Пожимая гостям руки на прощанье, Корчак потихоньку передал им открытку. Они прочли ее, уже вернувшись в арийскую часть Варшавы: «Евреи никогда не забудут своих братьев и сестер по ту сторону стены».
Суровая зима сорок первого года нанесла еще один удар по гетто. На следующий день после Рождества на стенах появились листки с новым приказом. Евреям предписывалось через юденрат передать немецким властям все меховые изделия. Срок — три дня. За неповиновение — расстрел.
За месяц до этого, в день своего рождения, Черняков записал в своем дневнике: «Я не хотел бы родиться второй раз». Кто знает, может быть, наблюдая из окна кабинета, как тысячи людей выстроились в длинную очередь на жестоком морозе, чтобы сдать единственную теплую вещь, которая у них еще оставалась, председатель юденрата задумался над тем, а стоило ли ему вообще родиться на свет.
