Корчак советовал всем воспитанникам вести дневник, подобный тому, какой вел он сам, — доктор полагал, что это поможет детям управлять своими чувствами. Он давал им читать свои записи в обмен на разрешение читать то, что написали они. Это вызывало взаимное уважение. «Мы обмениваемся как равные, — писал он в дневнике. — У нас общие переживания, общий опыт. Мой — не столь концентрированный, скорее разбавленный, водянистый, а в остальном — такой же».
Серьезность их дневниковых записей его пугала. Марсель торжественно обещал дать пятнадцать грошей бедняку за то, что тот нашел его перочинный ножик. Шлама писала об одной вдове, которая, вся в слезах, сидела дома и ждала, когда ее сын принесет из-за стены что-нибудь поесть: она не знала, что немецкий полицейский застрелил мальчика. Симон писал: «Мой папа каждый день выбивался из сил, чтобы у нас на столе был хлеб. И хотя он все время был занят, он любил меня». Митек хотел бы иметь обложку для молитвенника, который прислали из Палестины его покойному брату к бар-мицве. Яков сочинил стихотворение о Моисее. Абус написал: «Когда я долго сижу в туалете, говорят, что я — эгоист. А мне хочется, чтобы меня любили».
Пережив подобное унижение в Павяке, Корчак с сочувствием относился к Абусу. И предложил выход из положения, одновременно указав, как можно существенно сократить поголовье мух, в изобилии расплодившихся в приюте:
1. Пошел в туалет по-маленькому — поймай пять мух.
2. Пошел в туалет второго класса (дырка и ведро) по-большому — поймай десять мух.
3. Пошел в туалет первого класса (с сиденьем) — поймай пятнадцать мух.
Когда один из воспитанников спросил, нельзя ли ему поймать положенное число мух позже, другой мальчик ему ответил: «Иди и делай свое дело, а мух я за тебя поймаю». Еще какой-то мальчуган задал вопрос: «А если я муху подшиб, а она улетела, это считается?»
Таким образом дети не только избавлялись от мух (каждая муха, пойманная в помещении изолятора, засчитывалась за двух), но и демонстрировали «мощный дух коллективизма».
Корчак знал, что ему следует предложить детям нечто большее, чем дневниковые записи и истребление мух, чтобы они смогли преодолеть тяжкие невзгоды, — нечто такое, что могло бы их захватить и успокоить. Он подумал, что для этой цели подходит пьеса индийского поэта и философа Рабиндраната Тагора «Почтовое отделение». Пьеса была так близка Корчаку по стилю и отношению к детям, что он без труда мог восстановить текст этого произведения, в котором говорилось об умирающем ребенке, Амале, чья душа была так чиста, что от соприкосновения с ней жизни других людей становились богаче, ярче.
Эстерка Виногрон, прежде студентка факультета естествознания Варшавского университета, а теперь сотрудница приюта, вызвалась поставить эту пьесу. Она помогала Корчаку в его врачебных обходах с такой серьезностью и ответственностью, что вскоре стала его любимицей. Начались читки. Главная роль досталась Абраше. Мальчик пользовался любовью сверстников и играл на скрипке. По плану премьера должна была состояться в субботу восемнадцатого июля после трех недель репетиций.
Как-то раз, когда дети мастерили декорации и костюмы, у приюта остановилась Нина Кшивицкая, христианская приятельница брата Стефы, которая несла пакет с едой своему мужу-еврею, жившему в гетто. Она прихватила и кое-что для Стефы, хотя и знала, что та неодобрительно относится к подаркам. Пытаясь разговорить Стефу, Нина вспомнила, что при таких беседах ей обычно приходилось нелегко: ответы Стефы были просты и кратки, а вопросы отличались строгой конкретностью. И, лишь говоря о своем брате Сташе, она оживлялась. Стефа сказала, что очень обеспокоена, поскольку довольно давно не получала известий о брате. Пока они разговаривали, из дверей приюта выбежал Корчак и с криком набросился на работников соседнего ресторана, оставивших мешки с мусором прямо у входа в приют. Он покраснел и не стеснялся в выражениях. Увидев его в таком состоянии, Нина смутилась и быстро ушла.
Через неделю, вновь появившись у дверей приюта, Нина с облегчением увидела, что Стефа улыбается, помогая детям завершать подготовку к спектаклю, но и заметила на этот раз, как густо морщины покрыли ее лицо, как сильно она поседела. Корчак с улыбкой подошел к Нине и пригласил ее на спектакль. Он тоже выглядел старым и изможденным — только глаза оставались живыми. Выждав, пока он отошел, Стефа заметила: «Доктор неважно себя чувствует. Я за него волнуюсь». По ее тону Нина поняла, как много для Стефы значил Корчак.
Вечером накануне премьеры внезапно случилось несчастье — произошло массовое пищевое отравление. Корчак и Стефа ковыляли по дому почти в полной темноте с анальгетиками и кувшинами с водой, подкисленной лимоном, пытаясь помочь тем, кто мучился рвотой и головной болью. Персоналу предлагали морфий.
Мальчик, мать которого боялась умереть до того, как он согласится пойти в приют, впал в жестокую истерику, и Корчак был вынужден сделать ему укол кофеина. Безутешный с момента смерти матери, которая последовала вскоре после его прибытия в приют, мальчик вел себя очень необычно (Корчак отнес такое поведение на счет «угрызений совести»). Теперь он, как бы изображая мучения больной матери, кричал, стонал, жаловался на боли, жар, жажду.
Корчак ходил по спальне в страхе, что нервное состояние вновь прибывшего передастся другим детям. Понимая, что сам он должен оставаться спокойным, он тем не менее стал кричать на мальчика и даже грозить, что выгонит его из комнаты на лестницу, если тот не успокоится. «Убедительный аргумент: он кричит, стало быть, он — начальник», — записал Корчак в дневнике.
Доктор тщательно регистрирует все желудочные недомогания. Только за эту ночь мальчики потеряли в весе суммарно восемьдесят килограммов, а девочки несколько меньше — шестьдесят. Подозрение пало на прививку от дизентерии, сделанную за пять дней до этого, или на молотый перец, который добавили в яйца не первой свежести за обедом. «И меньшего бы с лихвой хватило, чтобы разразилась катастрофа», — записал Корчак сразу после этих расчетов.
И все же дети смогли оправиться в достаточной степени, чтобы уже на следующий день в половине пятого спектакль состоялся. Зал на первом этаже наполнился друзьями и коллегами, заинтригованными текстом приглашения, написанным в неповторимом стиле доктора Януша Корчака: Не в наших привычках обещать то, чего мы не можем исполнить. По нашему мнению, часовое представление волшебной сказки, созданной философом и поэтом в одном лице, одарит зрителей переживанием высочайшей духовной ценности.
Приглашение, для обладателя которого вход был бесплатным, дополняли несколько слов, принадлежащих другу Корчака, молодому поэту Владиславу Шленгелю, получившему уже посмертную славу после гибели во время восстания в гетто:
Это больше, чем испытание, — это зеркало души. Это больше, чем чувство, — это обретение опыта. Это больше, чем представление, — это работа детей.
Зрители были в восторге. Амаль, нежный, впечатлительный ребенок, усыновленный бедной семьей, прикован к постели тяжелым недугом. Местный лекарь запретил ему покидать свою комнату, и мальчик оказывается изолированным от природы — точно так же, как воспитанники приюта. Что ждет несчастного ребенка? Он мечтает когда-нибудь полететь в неведомую страну, о которой ему рассказывал сторож, в страну эту его возьмет с собой другой, более мудрый целитель. Амаль верит деревенскому старосте, когда тот делает вид, что читает ему письмо от царя. Царь якобы обещает Амалю приехать к нему и привезти с собой самого лучшего в стране лекаря. И когда царский лекарь неожиданно появляется в комнате больного, больше всех удивляются этому сам староста и приемный отец ребенка. «Что это такое, почему здесь так душно и тесно?» — вопрошает лекарь и велит открыть все окна и двери.
И когда распахиваются все ставни и ночной ветерок проникает в комнату, Амаль заявляет, что боль покинула его и он видит мерцающие в темноте звезды. Мальчик засыпает в надежде, что к нему явится сам царь, а лекарь тем временем сидит у его постели, озаренный звездным светом. Подружка Амаля, девочка-цветочница, спрашивает лекаря, когда ее друг проснется, и лекарь отвечает: «Как только царь придет и позовет его».
