- Хочешь ли ты познать реальную жизнь, малыш? - однажды спросил меня мужчина. - Для начала ты должен познать самого себя.

Он попивал пиво из бутылки, завернутой в бумажный пакет, сидя на ступенях черного входа пятизвездочного отеля. Это был мой десятый день рождения, и я вышел на улицу подышать воздухом. Все присутствующие в конференц-зале люди были старше тридцати пяти. Не было ни единого ребенка моего возраста.

На мне был одет костюм, слишком сильно давящий в груди, и я пытался игнорировать тот факт, что прямо внутри моя мать со своим огромным животом обхаживала своих партнеров по бизнесу. Даже беременная, она управляла каждым отдельным человеком в этой комнате с присущими ей сдержанностью и стоицизмом, которым я мог бы легко подражать.

- Я и так знаю, кто я такой, - сказал я ему. Я был Коннором Кобальтом. Ребенком, который всегда поступал правильно. Ребенком, который всегда знал, когда время говорить, а когда – заткнуться. Я прикусил язык до крови.

Мужчина взглянул на мой костюм и фыркнул.

- Ты представляешь собой не больше, чем обезьянка, малыш. А хочешь быть таким же, как эти мужчины внутри, - он кивнул на дверь позади. А затем наклонился поближе ко мне, словно собирался поведать секрет, так близко, что я ощутил, исходящий от него запах водки, настолько сильно ударивший мне в ноздри. Тем не менее, я предвидел его дальнейшие слова. - Но по итогу ты должен стать лучше их.

Совет старого пьяницы отложился у меня в голове гораздо лучше, чем все, что когда-либо говорил мой отец. Два года спустя, моя мама усадила меня в нашей семейной гостиной и объявила новости, которые я бы сравнил с тем воспоминанием. Это сформировало меня каким-то каталитическим образом.

Как видите, жизнь можно делить на годы, месяцы, воспоминания и поворотные моменты. Три момента в жизни определили то, кем я стал.

Первый.

Мне было двенадцать. Было время каникул, и я проводил их в стенах школы-интерната имени Фауста для маленьких мальчиков, но в одни из выходных я решил наведаться в дом моей матери в Филадельфии.

Вот тогда-то она и решила поговорить со мной. Она не назначила день, не планировала нашу встреча, не придавала этому особого значения. Мать просто сбросила на меня эти новости с такой же легкостью, как уволила бы работника. Коротко и ясно.

- Мы с твоим отцом развелись.

Развелись. В прошедшем времени. Каким-то образом, я упустил что-то столь драматичное в своей жизни. Это происходило прямо у меня под носом, а я не замечал, потому что моя мама верила, что эта ситуация незначительна. И она заставила меня тоже в это поверить.

Их расставание можно было назвать мирным. Они просто разошлись. Катарина Кобальт никогда не приобщала меня к своей жизни на сто процентов. Она никогда открыто не показывала, что чувствует к людям. И именно в тот момент я тоже научился этому трюку. Я научился быть сильным и бесчеловечным одновременно.

Связь с Джимом Элсоном, моим отцом, была утрачена. И у меня не возникало ни малейшего желания возрождать с ним какие-либо отношения. По правде, если бы я подпустил его ближе, то это принесло бы только боль, так что я убедил себя, что их развод - это просто факт. И двигался дальше.

Второе.

Мне было шестнадцать. В тусклом кабинете школы Фауста, наполненном облаком дыма, двое старшеклассников расхаживали перед шеренгой ребят, приносящими свои обеты.

Попасть в тайное общество – равносильно стать членом команды по лакроссу. Одетые в школьные брюки, блейзеры и галстуки, многие из нас в будущем должны были украсить залы Гарварда и Йеля и снова повторить все те же ошибки.

Старшеклассники задавали каждому парню один и тот же вопрос, и каждый отвечал с одинаковым уровнем подчинения свое "да", после чего опускался на колени. А ребята сосредотачивались на следующем мальчике.

Когда они остановились передо мной, я вел себя относительно сдержанно. В основном стараясь скрыть свою обычную самодовольную улыбку. Для меня эти парни были схожи с обезьянами, бьющими себя в грудь ради банана. Но суть в том, что я просто не желал отдавать кому-либо свой чертов банан. Каждый выигрыш должен превышать затраты.

- Коннор Кобальт, - сказал похотливый блондинчик. - Будешь ли ты сосать мой член?

Предполагалось, что этот вопрос покажет, насколько хорошо мы будем следовать приказам. И если честно, я не был уверен, как далеко они готовы зайти, чтобы проверить это.

Что я получу с этого?

Наградой должно было бы стать членство в этой социальной группировке. Я же считал, что могу добиться этого другим путем. Мне был доступен путь, который до этого никто не проделывал.

- Думаю, все как раз наоборот, - сказал я ему сквозь улыбку. - Ты должен отсосать мой член. Тебе это больше придется по вкусу.

Члены братства начали смеяться, а блондинчик подошел ко мне так близко, что наши носы почти соприкоснулись.

- Что ты только что мне сказал?

- Думаю, я выразился предельно ясно с первого раза. Верно?

Он дал мне возможность подчиниться. Но дело было в том, что если бы я хотел стать ведомым тестостероновой обезьяной, то скорее вступил бы в футбольную команду.

- Нет.

- Ну, тогда давай я повторю, - я наклонился вперед, уверенность сочилась из каждой моей поры. Мои губы коснулись его уха. Ему это понравилось даже больше, чем он думал. - Соси. Мой. Член.

Он оттолкнул меня назад, сильно краснея, и я выгнул бровь.

- Проблемы? - спросил я его.

- Ты что гей, Кобальт?

- Я просто люблю себя. И в этом отношении тоже, наверное. И тем не менее я все еще не хочу отсосать тебе.

На этом я закончил с секретными сообществами.

Восемь из десяти новобранцев ушли вместе со мной.

Третье.

Мне было девятнадцать. Это было в Пенсильвании, в Лиге Плюща.

И я бежал по студенческому центру, замедляясь до быстрого шага, когда достиг женской уборной. Я толкну дверь и увидел темноволосую девушку на четырех-дюймовых (10,16 см – прим. пер.) каблуках и в консервативном синем платье. Она стояла возле раковины, вытирая с платья пятно с помощью влажных бумажных салфеток, ее глаза были воспалены от гнева и тревоги.

Когда она увидела, что я вошел, то направила весь скопившийся негатив на мое новоприбывшее тело.

- Это женская уборная, Ричард, - использовав одно из двух моих настоящих имен, она попыталась швырнуть в меня бумажной салфеткой. Но оно упало на пол, так и не поразив цель.

Не по моей вине на ее платье красовалось пятно от вишневого шампанского. Но в голове Роуз Кэллоуэй я значился как обидчик. Мы пересекались с ней каждый год, мой интернат и ее подготовительная школа конкурировали в Модели ООН (синтез научной конференции и ролевой игры, в ходе которого студенты и учащиеся старших классов на нескольких официальных языках ООН воспроизводят работу органов этой Организации, приобретают дипломатические, лидерские, ораторские и языковые навыки и умение приходить к компромиссу - прим. пер.) и почетных научных сообществах.

Предполагалось, что сегодня я буду ее Студенческим Послом и устрою ей тур по кампусу вместе с деканом, который решит, достойна ли она быть включенной в Программу Чести (программа обучения в колледжах США, предоставляющая студентам привилегии – прим. пер.).

- Я в курсе, - просто сказал я ей, будучи более обеспокоен ее состоянием. В один момент она схватилась за раковину, словно собралась разреветься.

- Я собираюсь убить Каролину. Планирую вырвать ее волосы одним рывком, а затем украсть всю ее одежду.

Ее чрезмерные преувеличения всегда напоминали мне о сплетне, которую я слышал в Фаусте. О том, что как-то во время занятия по здоровью в Академии Далтон, ее подготовительной школе, она взяла свою куклу-пупса и искромсала ее с помощью обычных ножниц. Другой человек рассказывал, что она разрезала пополам лоб пупса и подарила его учителю. Заметьте, меня не заботит неодушевленный предмет, если он неинтересен другим мальчишкам.