Е.Л. Фейнберг, как уже упоминалось выше, сообщает: «Одного я не замечал ни разу <…> — чтобы он четкими словами сказал: “Да, я был неправ”. <…> в конце концов следовало признание: “Да, да, конечно, верно”. Но это было проявлением некоторых ребяческих черт его личности, которое вызывало только улыбку» [Там же, С. 258].

В письме ко мне от 2000 г. М.И. Каганов в ответ на присланный ему журнал «ПФ» с моей большой статьей о Е.М. Лифшице (№ 15, 1999) сделал любопытное замечание, констатирующее еще одно неожиданное проявление характера Ландау. Моисей Исаакович попросил меня пояснить следующий абзац (на стр.51): «Е.М. Лифшиц был принципиальным противником самовыдвижений, никогда не зондировал возможности выставления своей кандидатуры в член-корры и академики. Он ни разу не обращался по этому вопросу к своему учителю, ближайшему другу и соавтору Л.Д. Ландау. Сам Л.Д. Ландау также никогда не поднимал этого вопроса ни в разговорах с Е.М., ни в академических кругах, хотя в других случаях он активно помогал одним или противодействовал в отношении других кандидатов в Академию». М.И. Каганов пишет: «Я что-то не помню, чтобы Ландау кому-то активно помогал, выдвигаться в Академию. <…> Я спросил у Питаевского, может быть, он помнит о таких случаях. Но Питаевский мне ответил, что и он не помнит ни одного такого случая».

В ответном письме М.И. Каганову мне пришлось признать, что и я не слышал о таких фактах от Е.М., а конец приведенного абзаца написал просто по инерции, как общее место, полагая его самоочевидным. В свете же полученного мною разъяснения можно констатировать, что сообщенный в письме факт, хоть и неожидан, но, по-видимому, показателен для характера Ландау.

По-видимому, по своей генетике Ландау был экстравертом (тогда как для сравнения Е.М. Лифшиц был, бесспорно, интравертом). Из людей, входивших в окружение Ландау, как мне кажется (по собственному впечатлению, но главным образом по описаниям в литературе), ближе к экстравертному типу находятся В.Л. Гинзбург, А.Б. Мигдал, Я.Б. Зельдович, И.М. Халатников, М.И. Каганов, Я.А. Смородинский, К.П. Станюкович, В.И. Гольданский, быть может, А.С. Компанеец. Но крайние проявления у них экстравертности — экзальтированности почти не наблюдались, возможно, лишь за исключением К.П. Станюковича и А.Б. Мигдала. Хотя, как обычно бывает в природе, резкой границы между группами нет, все же в большей степени к интравертам в окружении Ландау, как мне кажется, относятся: И.М. Лифшиц, А.А. Абрикосов, Л.П. Питаевский, И.Е. Дзялошинский, Л.П. Горьков. Будучи крайне экзальтированным экстравертом, Ландау постоянно старался быть на виду, нуждался в общении, в возможности самовыражения.

В следующих проявлениях присутствует сумма векторов Э+И, когда к вектору Эго добавляется вектор искренности-истинности Ландау.

Е.Л. Фейнберг пишет: «<…> он создал себе образ, маску и вжился в нее так, что она стала для него естественной. К сожалению, эта маска не была пассивной, она управляла его поступками, его высказываниями. Она-то и диктовала ему резкость поведения, иногда вызывавшую недоумение (<…> дополнительная причина несдержанности Ландау в высказываниях…)» [Воспоминания…, 1988. С. 264].

Естественно, что в большей степени это проявлялось в молодости. А.И. Ахиезер вспоминает, как он познакомился с Ландау в 1934 г.: «В кабинете Ландау <…> я заметил лишь подвешенного к лампе большого зеленого резинового крокодила и восседавшего на диване хорошо одетого, с красным галстуком, Ландау, ноги которого находились на письменном столе» [Там же, С. 49].

Приехав в Европу в начале 1930-х гг., Ландау носил ярко-красный пиджак, который должен был подчеркивать его искреннюю приверженность марксистской идеологии своего государства. Когда датские друзья сказали ему о том, что красные пиджаки в Дании это униформа официантов, то Ландау сменил пиджак, но стал ходить в красной рубашке. Причем делал это вовсе не из угодничества перед Советской властью. Он мог легко остаться на Западе, как Георгий Гамов, но тогда не захотел этого делать. Он считал, что его миссия — создать в своей родной стране самую современную в мире физическую науку, перестроить для этого систему школьной и вузовской подготовки, создать сеть научно-исследовательских физических институтов. Ландау был убежден в своем мессианстве, и это — тоже крайнее проявление вектора Эго.

В литературных источниках есть, например, такие сведения о манере Ландау разговаривать с коллегами.

«— Дау, я хотел спросить вас…

— Чушь! Кричал Дау, не дослушав вопроса…

Конечно, репертуар его выкриков был богаче: “ахинея” “галиматья”, “глупости”, “ерунда”, “позор говорить такие вещи” — необычайно разнообразили реакцию Дау на задаваемые ему вопросы» [Бессараб, 2004. С. 16].

Показателен и следующий более поздний эпизод. Жарким летом 1961 г. Ландау собирался на прием в Кремль. Он зашел в редакцию ЖЭТФ в ковбойке с короткими рукавами и в сандалиях на босу ногу. Сообщил, что сейчас отправится на встречу руководства Партии и Правительства с деятелями науки и искусства. Присутствующие спросили, как он собирается одеться. «Да вот так прямо и пойду!» — ответил Ландау. В ужасе Е.М. Лифшиц умолял его хотя бы сменить сандалии на летние полуботинки. «Ну, пожалуй, сандалии сменю. А в рубашке пойду в этой, иначе очень жарко». Одевать костюм да еще с галстуком категорически отказался. И ничего, прошло. В один из следующих дней я своими глазами видел кадры кинохроники: несколько секунд — Ландау о чем-то говорит с Хрущевым, на Хрущеве светлый костюм, Ландау — в ковбойке с короткими рукавами. Лифшиц спросил, о чем Ландау разговаривал с Хрущевым. Ландау ответил: «Я ему сказал, что мне очень понравился его доклад на XX съезде, я читал его дважды».

Поразительный факт сообщает Элла Рындина. Когда в мае 1941 г. в Ленинграде умерла от инсульта мать Ландау Любовь Вениаминовна, то «Дау приезжал на похороны. После похорон он пошел в кино, что очень шокировало маму <Софью Давидовну, сестру Ландау>: «Наверное, он совсем не был привязан к матери», — огорчалась она. Много лет спустя я говорила об этом с близким другом Дау Еленой Феликсовной Пуриц. Она сказала мне: “Что вы, это совсем не так. Он сам в этот день признался мне, что никогда в жизни ему еще не было так грустно”» [Рындина, 2004, № 5].

Возможно, в этом месте следовало бы воздержаться от комментариев. Ландау — не обычный человек, а гений. Аршином общим его не измеришь. Но книги пишутся не для гениев, а для обычных людей. И что это за книги об исторических личностях, если в них автор сознательно воздерживается от комментариев таких, мягко говоря, необычных фактов? «Гению позволено все?» — задает вопрос профессор П.П. Федоров из Института кристаллографии в своем отклике на мою статью о Ландау в приложении к «Независимой газете» (2000). В этом отклике Федорова речь идет в широком смысле принципах, которые Ландау проповедовал и которым открыто следовал в отношениях мужчины и женщины <…>». М профессор сам отвечает на свой вопрос: «Извините, с него несколько спрос выше» (статья Б.Г. — в номере от 19 июля 2000; отклик — 21 марта 2001). Разумеется, можно было бы в унисон с Е.Ф. Пуриц прощебетать что-то о необходимости отвлечься после похорон, защитить себя от нервного срыва и т. д. Но, безусловно, по нравственным нормам цивилизованного общества такой поступок сына по отношению к матери, о котором сообщила Э.Рындина, предосудителен. В применении к гениальной личности Ландау это — крайнее проявление его эгоцентризма в сложении с неприкрытым, искренним небрежением к общепринятым нормам морали.

А вот, как Э.Рындина объясняет некую теорию Ландау, частным проявлением которой был этот поступок. Уже писалось, что, когда Ландау находился в тюрьме, Кора, «боясь за свою шкуру», стала партийным пропагандистом. Далее шли такие слона: «Не знаю, узнал ли Дау, чем занималась Кора, пока он был в тюрьме. Думаю, что если и знал, то не осуждал ее и относился к этому спокойно. Согласно его теориям каждый должен делать то, что ему хочется, и не обязан страдать, если даже страдает близкий ему человек» [Рындина, 2005, № 5].