«Кора купила ковер, положила его в кабинет Дау. Это считалось “на разврат”. И она потребовала с него дополнительные деньги за ковер. Ковер полежал немного у Дау в кабинете, затем Кора сказала, что то ли у Гарика холодно, то ли что-то еще, и забрала ковер. Но тут Дау взбунтовался и потребовал вернуть деньги обратно. Должен быть порядок» [Рындина, 2004, № 5].
Я.Б. Зельдович вспоминает, что как-то он попросил Ландау «прослушать и проконсультировать теоретическую группу Института химической физики… В последний день я повел его в бухгалтерию института. С изумлением я увидел Дау, пересчитывающего полученные деньги: “Дау, вы ведь учили нас, что считать надо только по порядку величины, но и так ясно, что вам дали не в 10 раз меньше положенного”. Дау смутился лишь на мгновение и тут же ответил: “Деньги стоят в экспоненте…”» (Пояснение для незнакомых с математикой: это значит, что сумма денег стоит в показателе степени у десяти. Поэтому их значение с ростом суммы возрастает чрезвычайно быстро, вследствие того, что прирост суммы пропорционален самой сумме.) [Там же, С. 125].
А вот давние воспоминания З.И. Горобец-Лифшиц. Когда они втроем с Лифшицем и Ландау отправлялись в отпуск на автомобиле Лифшица (он был всегда за рулем), то Ландау скрупулезно записывал в книжечку все траты, высчитывал свою долю и передавал деньги Лифшицу, который вел общую кассу.
Но Ландау бывал и щедр. Достоверно известно, что «он систематически переводил деньги находившемуся в ссылке Ю.Б. Румеру» [Там ж… С. 96].
«Графофобия»
Эта характернейшая черта Ландау, которую обычно считали странной врожденной чертой его индивида, на самом деле, по-моему, есть результат сложения двух его мощнейших характерологических векторов — рационализма и эгоцентризма. Рассмотрим это явление.
Многие друзья и коллеги Ландау не раз указывали на его графофобию, т. е. боязнь брать в руки перо, непреодолимое внутреннее сопротивление при необходимости что-либо написать. Вот что пишет по этому поводу Е.М. Лифшиц: «Ему было нелегко написать даже статью с изложением (без соавторов!) научной работы, и все такие статьи в течение многих лет писались для него другими. Непреодолимое стремление к лаконичности и четкости выражений заставляло его так долго подбирать каждую фразу, что в результате труд написания чего угодно — будь то статья или личное письмо — становился мучительным». Да и сам Ландау писал в одном из своих писем: «Извините за задержку, связанную с моей крайней антипатией к эпистолярному искусству» (см. лекцию Лифшица в Приложении).
Прочтя множество воспоминаний о Ландау, рискну высказать свое общее впечатление о природе его графофобии. Мне представляется, что при констатации этого синдрома имело vice го значительное его преувеличение (агравация) со смещением причины. В основном дело было, по-моему, в исключительном рационализме Ландау. Он просто считал неразумным, непродуктивным терять драгоценное (без иронии!) время на гот трудоемкий и долгий процесс, который ему был от природы малоприятен. Пусть, мол, это делает Лифшиц, который пишет быстро и замечательно («Женька — великий писатель!» — его снова). Самое рациональное, если каждый будет заниматься тем делом, при котором в сумме затрат реализуется вариационный принцип наименьшего действия (который Ландау поставил, как известно, во главу своей оригинальной системы изложения «Механики» и «Теории поля»). Это, действительно, экономило Ландау массу сил и времени на решение физических задач, что было ему интереснее, да и целесообразнее с цеховой точки зрения. Вспомним изречение Ландау: «Жизнь слишком коротка, чтобы решать уже решенные задачи» [Каганов, 2000].
Между тем, Ландау написал собственноручно немало писем жене, сестре, подругам. Писал он и ответные письма людям, обращавшимся к нему. Он сам, (а не Лифшиц) диктовал письма референту Нине Дмитриевне Лошкаревой. И написаны они неплохо, несмотря на «мучительность» этого труда. Писал, к несчастью, и другие тексты (см. Раздел 3). В этом случае его собственноручные документы рождались, действительно, крайне мучительно).
Ландау прекрасно читал лекции и, значит, мог в быстром темпе формулировать логическую последовательность фраз и формул. Правда, лекции его были предельно близки к тексту книг Курса, написанного рукой Лифшица. Хотя, с другой стороны, первые тома Курса были созданы на основе лекций Ландау. Кем были написаны эти лекции в 1930-е гг.? Прямого о ответа на этот вопрос в литературных источниках я не нашел. Точно известно лишь то, что первые ученики Ландау вели аккуратные конспекты его лекций. Это были А.С. Компанеец, А.И. Ахиезер, Л.М. Пятигорский, и Е.М. Лифшиц. И все-таки интересно было бы узнать, как Ландау готовил самые первые свои лекции, когда учеников еще не было, как он преодолевал «графофобию»?
Когда Ландау стал нетрудоспособным и в 1967 г. Лифшиц (с соавторами) закончил первый из грех недостающих и самых трудных книг Курса, это было крайне неожиданным для Ландау. У него, по-видимому возник психологический шок, который и породил непреодолимую враждебность к Лифшицу. Эта причина оказалась, как мне кажется, гораздо сильнее, чем наветы на Лифшица со стороны жены Ландау. Хотя сам Лифшиц объяснял враждебность больного Ландау исключительно злословием Коры.
Уверен, что сам И.М. Лифшиц никогда не сомневался в том, что его великий друг страдает от графофобии как медицинского явления. Ландау был для него святым. За всю жизнь я не слышал от Е.М. Лифшица ни одного высказывания, хоть как-то критикующего Ландау. Это явление проницательный друг Ландау Э.Андроникашвили назвал самогипнозом, царившим в школе Ландау. [Андроникашвили, 1980]. Внимательное прочтение сборника «Воспоминаний о Л.Д. Ландау», а также книг М.И. Каганова [1998; и А.М. Ливановой [1978], оставляет у меня именно такое впечатление об их отношении к своему герою.
Далее. Весьма любопытным представляется рациональность Ландау в выборе некоторых житейских контактов. Приведу пример, описанный В.Л. Гинзбургом, об отношении Ландау к одному известному физику-экспериментатору Y (так его обозначит Гинзбург, не назвавший фамилию): «<…> как-то в разговоре со мной (году, так, в 1960-м) <…> Ландау ответил: “Y вообще не физик”. Я даже опешил и задал довольно глупый вопрос типа: “А почему ты тогда с ним имеешь дело?” Но на это последовал ответ: “Y — умный человек, я с ним советуюсь по житейским вопросам”» [Гинзбург, 1995. С. 372].
Как видим, работает все тот же вектор рационализма, выражающийся в данном случае в использовании для собственных нужд полезных качеств тех людей, которых Ландау либо не ценил как профессионалов, либо оценивал посредственно. Но стрелка вектора рационализма иногда указывала направление с ошибкой. Ярким примером переоценки полезных качеств своих помощников служит подробно описанный выше Моисей Корец, который «как физик ценности не представлял» (см. в Главе 2), но был, с точки зрения Ландау, прекрасным организатором и умным по жизни человеком (из-за его ума Ландау и попал сначала под колпак НКВД, а затем и в тюрьму). Примером же недооценки со стороны Ландау служит Е.М. Лифшиц. Напомним слова В.Л. Гинзбурга: «Женя был ему по-настоящему предан, действительно его любил. Дау же его не уважал, как-то отзывался презрительно» [Гинзбург, 1999, рукопись]. Ландау был вменяем и искренен, когда многократно высказывался резко отрицательно о Е.М. Лифшице в годы после автокатастрофы. А причина — в нетрудоспособности и страшной подавленности Ландау, наступившем у него комплексе неполноценности. Писать книги, в смысле создавать их совместно с Лифшицем он уже не мог, сознавал это, и потому Лифшиц ему стал не нужен и даже ненавистен.
А.Б. Мигдал дает следующее важное положение при характеристике Ландау: «Он очень не любил, когда с ним не соглашались даже в несущественных вещах, и часто говорил: “Люблю, когда меня гладят по шерстке”» [Воспоминания…, 1988. С. 185].
