Немаловажный момент, который упускают из виду в книгах о Ландау. П.Л. Капица пишет не просто второе письмо в Кремль с напоминанием о своей просьбе. Он пишет Молотому после того как произошла смена руководства НКВД. Ведь Ландау был арестован при Ежове, и тогда же Капица отправил первое письмо в Кремль. Но в ноябре 1938 г. наркомом стал Берия, Ежов был отодвинут от руководства наркоматом, а в апреле 1939 г. он был арестован. Поняв, что настал благоприятный момент, Капица и пишет Молотову. Для современников перемены в НКВД, начавшиеся с 1939 года, были весьма существенные. По словам историка Е.А. Прудниковой, началась «бериевская реабилитация»: «…за 1939 г. было освобождено: из лагерей <в основном политических заключенных> 223 600 человек, а из колоний <в основном уголовников с малыми сроками> 103 800 человек. <…> А всего в 1937–1938 годах было осуждено за контрреволюционные преступления около 630 тысяч, так что по нашим прикидкам мы получаем следующее: до начала войны было освобождено около тридцати процентов заключенных в годы ежовских репрессий» [Прудникова, 2005. С. 125].
Реакция властей на письмо Капицы Молотову была положительной, и даже с превышением относительно его просьбы. Через несколько дней после отправки письма Капицу пригласили в НКВД к заместителю наркома В.Н. Меркулову. Присутствовал также Б.З. Кобулов (оба были расстреляны в 1953 г. как ближайшие сотрудники Берия). Дальнейшее описывается по устным рассказам самого Капицы. (Петр Леонидович умер в 1984 г., ничего на эту тему публиковать не мог, рассказывал только ближайшему окружению, в частности, Е.М. Лифшицу, от которого этот пересказ я раньше и слышал. Он совпадает с тем, что годы спустя было опубликовано в ряде книг, в частности, у Е.Л. Фейнберга [1998].)
«Когда он вошел в огромный кабинет, то <…> на отдельном столе лежали тома следственных дел Ландау и других. В разных местах они были проложены закладками, и Капице было вежливо предложено ознакомиться с материалом, чтобы убедиться, что Ландау действительно виновен. Но здесь проявился весь Капица — его мудрость и характер: он категорически отказался читать эти “Дела”. Никакие уговоры не помогали. Понятно, почему он так поступил. Во-первых, он, конечно, понимал, что пытками можно было выколотить из Ландау любое, самое нелепое признание, например, что он гитлеровский, или английский, или, скажем, боливийский шпион… Доказать, что это самооговор, было бы невозможно, но даже если бы <…> ему предъявили что-нибудь почти невинное, например, действительно добытые признания во вредительстве (дискредитация диамата и стремление разделить УФТИ на два института), о которых Капица, конечно, не знал, то он был бы втянут в нескончаемый спор о правомерности признания этого преступлением, о степени необходимого наказания и т. п. Все это сразу отпало благодаря твердости Капицы. Многочасовые уговоры не помогли. Но, очевидно, вопрос об освобождении Ландау уже был предрешен, и, разумеется, предрешен Сталиным.[15] Все кончилось тем, что Ландау был выдан Капице под его ответственность, под расписку» [Фейнберг, 1999. С. 291] (текст расписки см. в Приложении).
Итак, Капица не испугался риска «пойти на грозу» в 1938 и 1939 годах, поставить перед Сталиным вопрос об освобождении «врага народа», делать это не пресмыкаясь, а потом еще и напоминать, получив в ответ молчание.
Ландау всегда понимал, как многим он обязан Капице. И.М. Халатников пишет: «Капица не был особенно деликатным человеком, и иногда отпускал грубые шутки если не в адрес Ландау, то в адрес теоретиков вообще.[16] На ученом совете часто говорил: “Спроси теоретика и сделай наоборот”. Мне казалось, что подобные шутки недопустимы в присутствии Ландау, но Дау на них не реагировал, говоря: “Капица спас мне жизнь, поэтому я не могу на него обижаться” [Воспоминания…, 1988. С. 280]. Совсем иначе считала жена Ландау. Испытывая обиду к Капице — очевидно потому, что догадывалась, как он ее по-человечески оценивает — в своей книжке она написала: «Кентавр есть кентавр![17] Получеловек, полускотина. С этим давно согласились все ведущие физики Советского Союза. Когда Капица писал свою статью о Ландау для сборника биографий Лондонского королевского общества, <…> меня наделил образованием пищевика, хотя я окончила университет» [Ландау-Дробанцева, 2000. С. 94].
Вышедшего из тюрьмы Ландау встретил его близкий друг Михаил Адольфович Стырикович (будущий академик-энергетик). Ландау, отпущенный на поруки, не был ограничен в передвижении. Вместе со Стыриковичем они поехали в Ленинград, и там Ландау остался на попечении сестры Софьи. «В Ленинграде в тихой обстановке забота сестры и друзей делали свое дело, и Дау стал постепенно приходить в себя. Вскоре он вернулся в Москву, начал работать <…>. Но его моральная твердость <…> осталась несломленной, и это проявлялось во многом. Например, в том, что он систематически переводил деньги находившемуся в ссылке Ю.Б. Румеру» [Воспоминания…, 1988. С. 228]. (Пройдет 10 лет, и Ландау откажется принять для временного проживания у себя в Москве сестру Софью с дочерью Эллой. Это приведет к их разрыву на пару лет. Разрыву, который Ландау удастся сгладить после больших усилий. Эту историю описала Э. Рындина [2004, № 7]; см. также Главу 8).
Об изменениях в Ландау после тюрьмы вспоминает Е.Л. Фейнберг: «Я никогда не расспрашивал Ландау о подробностях его ареста и пребывания в тюрьме. <…>. Но видно было, как он изменился, — стал тихим и более осторожным. Это был не только страх за себя, но и чувство ответственности перед Капицей, поручившимся за него. Что было внутри, я сказать не могу. <…> Могу только припомнить один эпизод, поясняющий кое-что. В 1947 г., когда уже развернулась антисемитская кампания («против безродных космополитов»), в газетах, что ни день, печатались статьи с “разоблачениями”, в частности, связывающие этот “грех” с “низкопоклонством перед заграницей” и “замалчиванием роли отечественных ученых”. В октябре в “Литературной газете” в таком “замалчивании” был обвинен В.Л. Гинзбург. Это грозило развернуться в кампанию с очень плохими последствиями. Было составлено протестующее письмо, которое стали подписывать физики-академики. Я пошел за подписью к Ландау. Он прочитал, задумался и сказал <…>: “Я, конечно, трус, но в этом случае, пожалуй, большой опасности нет”. И, подправив кое-что в тексте, подписал. Замечу, что другой физик, тоже отсидевший в конце 30-х годов некоторое время в тюрьме, долго убеждал меня, что он не боится подписать, вилял, но не подписал. До своего тюремного опыта Дау, я уверен, не назвал бы себя трусом» [Фейнберг, 1999. С. 292].
В.Л. Гинзбург так описывает состояние послетюремного Ландау: «Заслуги Капицы в спасении Ландау бесспорны и заслуживают самой высокой оценки. К сожалению, Капица не понимал, что сказанное не дает ему права обращаться с Ландау весьма грубо, чему я сам был свидетелем. На обращенный к Ландау вопрос, как же он может терпеть такую грубость, он отвечал: “Капица перевел меня из отрицательного состояния в положительное, и поэтому я бессилен ему возражать”. Вообще Ландау часто заявлял, что после тюрьмы он “стал христианином”, т. е., насколько я понимаю, не станет бороться с начальством и т. п. К счастью, тюрьма не сломила его как физика» [Гинзбург, 2003. С. 288].
О сильном смягчении протестного поведения освобожденного Ландау его жена приводит следующий пример, рассказанный ей самим Ландау: «Вот и Отто Юльевич Шмидт присылал мне на отзывы свои научные труды по математике, в которых, кроме математических ошибок, никакой науки не было. Я его очень уважал как великого и смелого путешественника, старался в самой деликатной форме ему объяснить его ошибки. Он плевал на мои отзывы, печатал свои математические труды и получал за них Сталинские премии. После тюрьмы я из “язычества” перешел в “христианство” и разоблачать Шмидта уже не мог» [Ландау-Дробанцева, 2000. С. 90].
