Изложив конспект двух параллельных историй, поставляю два вопроса, на которые у меня нет готового однозначного ответа: (1) Пересекались ли указанные исследования И.С. Шапиро и Б.Л. Иоффе, знали ли они о результатах и сомнениях друг друга, обсуждали ли их, ведь они работали в одном и том же институте ИТЭФ? Странно, что в своих рассказах они ничего не упоминают друг о друге. (2) Почему Ландау, согласившись с несохранением четности и доведя теорию до ума введением принципа комбинированной четности, не предложил соавторство ни И.С. Шапиро, ни Б.Л. Иоффе, ведь, судя по напечатанным их воспоминаниям, они проделали самую первую, самую необычную часть работы (четность нарушается) и подвели Ландау вплотную к второй части (выход из тупика— рассматривать нужно комбинированную четность?

Итак, теперь мы знаем, каковы могли быть «первотолчки», способствовавшие некоторым знаменитым открытиям Ландау. Открытиям как бы в одиночку, без соавторов, когда он сначала не признавал идею («чушь, ерунда!»), а затем становился ее первооткрывателем

Добавлю, что за открытие несохранения четности в слабых взаимодействиях, сделанное в 1956 г., американские китайцы Ли и Янг получили немедленно, в 1957 г. Нобелевскую премию. Но Ландау тогда премии не дали. Ее присудили пять лет спустя, сразу после автокатастрофы с ним, за теорию сверхтекучести, созданную гораздо раньше, за 15 лет до принципа комбинированной четности.

Над единой теорией поля работал один из блистательных теоретиков, близкий друг Ландау — Ю.Б. Румер. Вот что рассказывает академик Е.Л. Фейнберг о приезде в Москву в середине 1950-х гг. Румера, ранее репрессированного и жившего после освобождения в Новосибирске. «Научное обсуждение работы Румера состоялось в помещении Института геофизики на Б.Грузинской <…>. Это был важный момент в судьбе Румера. Теоретики высказались в том смысле, что в трудных поисках которые ведутся в теоретической физике, это направление, разработанное на очень высоком уровне, нельзя оставить без внимания, его необходимо поддержать, даже несмотря на то что нет никакой гарантии, что этот путь приведет к преодолению трудностей физики частиц. Ландау на обсуждение не пришел. Он не верил в этот путь, а говорить неправду, даже полуправду в научном обсуждении он органически не мог» [Воспоминания…, 1988. С. 266].

Но по этой же проблеме долгие годы работал и такой сверхгений, как Эйнштейн. В.Л. Гинзбург пишет, что на заседании Отделения физико-математических наук АН СССР (30 ноября 1955 г.), посвященном памяти Эйнштейна, «…заключительный доклад Ландау был посвящен <…> его жизни и работе. Доклад Ландау был впечатляющим, но, кроме такого общего воспоминания, запомнилось только одно — Ландау говорил о “трагедии Эйнштейна” в применении к последнему периоду его жизни, <…> о его научной трагедии. В чем видят эту “трагедию Эйнштейна”? Во-первых, он “не принял” квантовую механику, как считается, не понял ее. Во-вторых, он посвятил долголетние усилия созданию единой теории поля, причем в этом не преуспел. Я не согласен с подобными заключениями и не считаю, что была какая-то “научная трагедия”. Проще обстоит дело с единой теорией поля. Теперь мы знаем, что это направление было плодотворным. <Выделено мной. — Б.Г….> Легче всего мне сослаться на статью Янга (Physics Today, 1980). Он отмечает, что попытки Эйн штейна построить единую теорию поля[36] не были особенно успешными и “некоторое время некоторые люди считали, что мысль об объединении (unification) была своего рода навязчивой идеей (obsession), овладевшей Эйнштейном в старости”. Далее Янг пишет: “Да, это была навязчивая идея, но навязчивая идея, отвечавшая пониманию (insight) того, какой должна быть фундаментальная структура теоретической физики. И должен добавить, что именно это понимание отвечает направлению развития физики сегодня”. Поэтому “трудно сомневаться в том, что убеждение Эйнштейна в важности объединения, которое он стойко защищал от любой гласной или негласной критики, было глубоким проникновением в суть проблемы”» [Воспоминания…, 1988. С.89].

Украинский академик, физик из УФТИ, Борис Георгиевич Лазарев пишет: «Относясь с глубоким уважением к Льву Давидовичу, нельзя не сказать о некоторых его ошибочных суждениях. Если говорить о науке, то, например, Л.Д. относился долгое время резко отрицательно к возможностям определения энергетического спектра электронов в металле по результатам исследований кинетических явлений — сопротивления металлов в магнитном поле и холл-эффекта. Я помню его прямо-таки негодование после докладов харьковских и московских экспериментаторов на киевском совещании по физике низких температур в 1954 г. по изучению гальваномагнитных свойств металлов: “Неужели не найдется теоретика, который бы разъяснил этим… экспериментаторам бессмысленность таких измерений. Нужны исследования только термодинамических свойств, да и то на крайне ограниченном круге металлов”. Л.Д. считал для этой цели едва ли не единственным пригодным металлом магний. Экспериментальные исследования, естественно, продолжались и углублялись. В конце концов сначала Илья Михайлович Лифшиц убедился в важности работ экспериментаторов. Он первым осмелился вступить в тяжелую дискуссию с Львом Давидовичем и убедить его. Известно, что не только термодинамические, но и кинетические явления легли в основу созданной Ильей Михайловичем и его сотрудниками современной теории металлов, основанной на качественных представлениях о структуре поверхности Ферми <…>. Не считал Л.Д. объектом, достойным теоретических работ, также жидкости, считая их, конечно, очень важными для практических целей» [Воспоминания…, 1988. С. 171].

Хирург К.С. Симонян, тесно общавшийся с Ландау в последние годы его жизни и утверждающий, что он был совершенно разумен и адекватен, вспоминает: «Кибернетику, по мнению Дау, нельзя называть наукой — это область знаний прикладного характера. Медицина? Это если и наука, то пока еще не вышедшая за пределы эмпиризма и индивидуального опыта. Когда физика и химия проникнут в науку так, что дадут ей методы и формулы применительно к процессам биологического плана, тогда и медицина станет наукой» [Симонян, 1998].

Интересно, что вся кибернетика основана на формулах и алгоритмах (т. е. методах), почему же она, согласно Ландау, не наука? Нет ли какого-то внутреннего противоречия в высказывании больного Ландау, приведенном врачом?

Но вот эпизод с вполне здоровым Ландау, описанный в статье академика И.М. Халатникова [Воспоминания…, 1988. С. 275]: «…как-то незадолго до автомобильной аварии Ландау встретился с Н.Винером в Москве у П.Л. Капицы на завтраке.

Н.Винер был в это время увлечен теорией информации, и разговор, который он вел за столом, на Ландау впечатления не произвел. Во всяком случае, он после завтрака у П.Л. Капицы вбежал в мою комнату в ИФП и произнес: “Никогда более ограниченного человека, чем Винер, не встречал”». (В сноске Халатников указывает, что было применено даже более сильное выражение.)

Вспоминаю, что в 1962 году (т. е. еще до автокатастрофы) я спросил у Е.М. Лифшица, что думает Лев Давидович о теории информации (которой я в то время увлекся на кафедре акустики в МГУ). И был обескуражен, когда услышал в ответ: «Дау считает, что такой науки нет». Я спросил: «Разве все это чепуха? Ведь уже немало людей пользуется теорией информации! Это лженаука?» Лифшиц ответил, что это не наука, но и не лженаука. Просто новая техника и технология. Мало ли технических средств еще будет создано. Такой ответ успокоил лишь наполовину. Хорошо, конечно, что теория информации — хотя бы не лженаука. Но мне казалось тогда, что только что появившийся способ подсчета количества информации с помощью двоичной системы счисления и новых единиц (битов), необычность и красота основных теорем Шэннона и Котельникова — это, конечно же, наука. Очевидно, Ландау, не отрицая технической полезности новых достижений, относил их к инженерии и наукой не считал. По-видимому, это если и не прямая его ошибка, то явная недооценка, связанная, возможно, с чувством превосходства, элитарности лидера теоретической физики — самой избранной из наук.