(Должен заметить, что после смерти Ландау ситуация, как и следовало ожидать, изменилась. Так, возник конфликт Е.М. Лифшица с А.А. Абрикосовым из-за того, что последний обвинил Ландау в «зажиме» его идеи о квантовых вихрях в гелии-И; в то же время теорию таких вихрей сам Ландау построил вместе с Лифшицем, но сначала неверную, а затем, исправленную — чуть позже Фейнмана, за которым и остался приоритет. С просьбой стать арбитром в этом историческом конфликте Лифшиц даже обратился к Дж. Бардину (см. подраздел об А.А. Абрикосове в Главе 6). М.И. Каганов знал о конфликте между упомянутыми физиками, но в своей книге он об этом не пишет.)

К перечисленным профессиональным признакам коллектива Школы Ландау М.И. Каганов добавляет «общечеловеческие»: «Наиболее характерным для них было несколько брезгливое отношение к политике. Никто всерьез не относился к догматическому марксизму-ленинизму, хотя, по-видимому, вера в “социализм с человеческим лицом” была у многих. Никто не делал карьеру в партийных, профсоюзных или советских органах, никто не боролся “за мир”, с сионизмом, не брал обязательств, не осуждал вейсманистов-морганистов, кибернетиков, не восхвалял Лепешинскую, Башьяна, не осуждал А.Д. Сахарова <…> Школа <…> была по тем временам удивительно беспартийной. Членство в партии нескольких близких к Ландау физиков-теоретиков, вступивших в партию во время войны (среди них был и я) — не влияло на их поведение <…> При создании и функционировании Института имени Ландау была необходимость “играть по правилам”. Это привело к необходимости ряду лиц пожертвовать собой (так это воспринималось) — вступить в партию. Их партийная принадлежность воспринималась как дань необходимости» [Там же, С. 42].

«У этой проблемы есть и другая сторона. <…> Похоже, в Школе Ландау было мало активных диссидентов <в 1960—1970-х гг. это были борцы за выезд в Израиль — В.Г. Левич и Н.Н. Мейман. — Прим. Б.Г.> — тех, кто подписывал письма протеста или защиты осужденных, пытался прорваться на “открытые” процессы, участвовал в митингах. При этом, я знаю, читался “самиздат”, привозились <…> изданные за рубежом книги (“тамиздат”) и передавались из рук в руки. Нельзя ни в коей мере считать, что Школа была аполитичной. Отсутствие (или почти отсутствие) активного диссидентства — результат <…> убеждения, что каждый должен заниматься своим делом, <…> [что] приводило к страху потерять возможность заниматься наукой, если активно включиться в диссидентскую деятельность. Самый разительный пример, конечно, биография Андрея Дмитриевича Сахарова <…>. Но он не принадлежал к Школе Ландау <…>. Но была уверенность, что нашему конформизму есть<…> граница, за которую каждый из “нас” <…> не перешагнет. Положение границ было различно. Оно определялось личным опытом <…>. И было еще какое-то общее для всех “нас” чувство гордости, что “мы” — элита — не подвластны официальной пропаганде, не продаемся откровенно (тут “откровенно” — важное слово)…» [Там же, С. 44].

При подведении итогов своего обзора и анализа основных черт Школы Ландау М.И. Каганов признает: «Конечно, я нарисовал идеализированную картину <…>. Физики-теоретики, составлявшие школу Ландау, отнюдь не были на одно лицо, <…> это были ученые разного масштаба, разной самостоятельности, разной глубины. Уверен: если бы устроить (даже при жизни Ландау) экзамен на принадлежность Школе, считая, что каждый должен соответствовать всем принципам (чертам), здесь сформулированным, то отнюдь не все <…> этот экзамен выдержали бы» [Там же, С. 35].

В отличие от взгляда М.И. Каганова — взгляда изнутри — и его слов о демократичности Школы, мне кажется, что Школа Ландау при его жизни представляла собой образец авторитарного социума. Все его основные признаки были в наличии. Был жесткий, убежденный в своей непогрешимости великий лидер (вождь); верноподданные ученики; значительная степень изолированности Школы от других социумов (вступить в нее можно было, только сдав труднейшие экзамены); изгнание из социума по личному решению лидера (судов с состязательным процессом обвинителей и защитников не проводилось, даже право на последнее слово не предоставлялось — примеры: Л.Пятигорский, В.Левич); убежденность в своей правоте едва ли не во всем. («У нас тогда существовал такой дух, что, мол, все, что сделали по гелию в каком-нибудь другом месте, а не в ландауской группе, это все вранье. И не читали…»— рассказывал недавно А.А. Абрикосов, см. подраздел о нем); идеологический комплекс — теории и классификации едва ли не на все случаи жизни, которым учеников убеждали следовать (см., например, в подразделе о А.С. Компанейце учиненный ему разнос за неследование идеологии лидера в житейском эпизоде); высокая мобилизационная готовность и эффективность работы Школы; довольно быстрое размывание Школы и снижение эффективности после ухода лидера, когда в Школе начались демократические процессы самоуправления, появились признаки плюрализма и т. д.

В конце 2005 г. вышла книга Ю.Л. Климонтовича. Его высшая оценка школе Ландау помещена как эпиграф для всей Главы 6. Далее следует:

«Это был поистине сгусток профессионалов. К сожалению, после ухода Ландау из жизни значение Школы стало стремительно падать — она была фактически разрушена самими «школьниками». Причин этого печального конца несколько. Отметим лишь две из них. Первая обусловлена самим принципом отбора. Дело в том, что теоретический минимум Ландау, хотя и способствовал несомненно отбору талантливых людей, он все же был слишком нацелен на формальное знание. Это не был отбор по творческим данным, по оригинальности постановки задач и методам их решения. В таком порядке отбора проявилась сущность таланта Ландау. По мнению самого Ландау и ряда его учеников и соратников, у него критическое начало превалировало над творческим.[48] Вторая причина — доминирование Ландау над учениками. Исключение составляли очень немногие и среди них, конечно, Исаак Яковлевич Померанчук. Школа Ландау — яркий пример “школы одного пика”, что ведет неизбежно к деградации Школы.<…> В “школе одного пика”естественно затруднено общение с представителями других школ, да и просто с независимыми учеными. Мы, студенты старших курсов и аспиранты с горечью и недоумением наблюдали противостояние Школы Ландау и Школы Боголюбова. Поражала нас “травля“ Анатолия Александровича Власова, который был несомненно одним из самых талантливых физиков-теоретиков своего времени. Удивляло и неприятие работ Ильи Пригожина, всесторонне одаренного человека, идеи которого стимулировали развитие нового научного направления — теории самоорганизации» [Климонтович, 2005. С. 34–35].

Наконец, рассмотрим еще один вопрос, который иногда называют национальной ориентацией Школы Ландау. Такое выражение, в частности, встречается в книге А.А. Рухадзе. Вопрос, на мой взгляд, не такой уж и сложный, но трудный (вспомним, что Ландау четко различал эти слова). Трудный, потому что в «приличном, интеллигентном обществе» его не принято обсуждать публично, хотя на «кухнях» можно «перетирать» сколько угодно. Итак, прежде всего — национальная ориентация, несомненно, не была характерна для Ландау. Ориентация ведь подразумевает определенным образом направленные усилия по подбору людей. Но Ландау многократно говорил о себе как об интернационалисте и космополите (гражданине мира), и я убежден, что это было искренним. Но несомненно можно говорить о национальном складе Школы Ландау. Уж как сложилось — так сложилось: в Школе Ландау большинство физиков было еврейского происхождения. Следовать запретам (чужим или собственным), делать вид, что явления как бы и не существует, было бы ханжеством или трусостью для исследователя. Конечно, априорные вероятности (выражаясь математическим языком) успешной сдачи экзаменов теорминимума были у Ландау совершенно равными для лиц любых национальностей. Совершенно другой вопрос — и он не к Ландау — равны ли условные вероятности сдачи этих экзаменов лицами различных национальностей, т. е. зафиксированные относительные частоты совершившейся сдачи при условии, что данное лицо — еврей, русский, еще кто-то? Я не знаю на него ответа. Эти фактические (не априорные) вероятности в принципе можно было бы оценить, если бы сохранились списки всех сдававших Ландау экзамены (он был аккуратным человеком, и наверняка такие списки велись). Так что говорить о национальной ориентации Ландау — почти то же самое, что говорить о его (и его Школы) половой ориентации: Разве она была? А ведь 100 % учеников Ландау — мужчины. Разве Ландау специально подбирал мужчин? Чинил препятствия женщинам? Нет, конечно. Я даже думаю, что он сделал бы скидку при экзамене первой же женщине, пришедшей к нему сдавать теорминимум. Но о таковых я не знаю. Почему же женщины не приходили? Наверное, барьер трудности этих экзаменов был очень высок, и они просто боялись. Но это уже другой вопрос