— Вот тебе и на! — сказала Юля огольцу. — Пришел к нам работать и сразу перебранку завел? Какой же ты кавалер? Нет уж, давайте жить дружно. Ты не спеши, Леня, отдохни с дорожки, оглядись, а потом мы тебе и дело подыщем.
Девочки начали мелко рубить крапиву для запарки и оставили Охнаря одного посреди чисто выметенного дворика. Оголец постоял, постоял, не зная, что ему делать, посмотрел на легкие серебристые облака, перевел взгляд на сосны, березы, которые начинались сразу за плетнем. Ясный горизонт, лиловатая синева неба обещали жару; над зелеными макушками деревьев плавал ястреб — обитатель хвойных лесов.
«Кажется, влип, — подумал Охнарь. — Остается растопырить руки, и могу сойти за живое пугало».
Он медленно вошел в полутемный птичник, по — утреннему прохладный, перевитый нитками солнечных лучей, что тянулись изо всех щелей, пренебрежительно оглядел корытца для воды, обсиженные насесты, пустые гнезда с одинокими меловыми яйцами-подкладышами и не сразу заметил в углу пеструю курицу. Курица вся нахохлилась, замерла и взглядом будто спрашивала: «Ну чего приперся? Только мешаешь нестись». Огольцу стало совсем тоскливо. Может, взять да завтра же и сорваться из колонии? Но что он без подготовки прихватит на дорогу? Полдюжины простынь или пару одеял? Да и все это не так просто. До станции отсюда четырнадцать километров, нагнать могут.
Сзади вдруг послышался шум, хлопанье, громкий злой голос. Охнарь вздрогнул от неожиданности, обернулся и оказался нос к носу с большим иссиня-черным индюком. Индюк весь надулся, выставил алый погон, словно кровяную колбасу, чертил растопыренными крыльями по земле и не переставая бранился и шипел: «Гля, гля, гля. Пр-ш-ш-ш-ш-ш-шел. Вон, вон, вон!» Внезапно он бешено подлетел кверху, норовя клюнуть гостя в щеку.
Ленька растерялся, попятился к стене, угодил ногой в корытце с водой и едва не упал. Обозлился, протянул правую пятерню, чтобы поймать индюка за горло и расправиться, но индюк вновь подпрыгнул и больно долбанул его клювом по среднему пальцу, ударил в грудь шпорой. Охнарю пришлось отбиваться ногами, искать палку. Девочки-птичницы покатились со смеху.
— Ну, пошел, Иван Иваныч, — легко, фартуком отогнала индюка Параска Ядута. — Совсем запугаешь нашего хлопца.
Она с подчеркнутым сочувствием обратилась к Охнарю:
— Вдарил? Вот скаженный. Это он не любит кто без дела заходит.
Ленька покраснел, напустил на себя равнодушный вид. «Вот и покурортился на птичне».
Он опять вышел на свежий воздух, постоял под солнышком, чувствуя каждым напряженным мускулом, что за ним наблюдают девочки. Там небось прыскают в фартуки. Слева послышался шорох. Охнарь быстро непроизвольно покосился, не индюк ли опять налетает, чтоб он сгорел! Куда бы все-таки воткнуть себя? Не торчать же этак посреди двора, как пленный «беляк»? Э-э, да послать все к черту и махнуть на речку, в лес!
Охнарь решительно завернул на тропинку, и тут перед ним выросла Юля Носка. Глаза ее, как всегда, "сияли задором, на щеках, на подбородке играли ямочки, полную загорелую шею обнимали стеклянные монисты, сделанные под янтарь, а черные волосы венчала радужная косынка. Опрятная, в чистом переднике, она походила на хозяйку.
— Далеко собрался, Леня?
Охнарь только заморгал глазами.
— Чи не думаешь ты, что тебя и вправду сюда прислали разговляться яичками? На мешок, сходи в клуню, нагреби озадков кормить птицу. После нарежешь нам березовых прутьев для метлы, а ручку подбери в ольшанике, да поровнее, ладную, как ты сам. И пошвыдче!
Охнарь водворился на новой работе.
На птичнике Юля старалась поддерживать такой же порядок, как и в палате. Она никогда не считалась со временем: мертвый ли час, воскресенье, ее всегда можно было увидеть среди индеек, кур, а в свободную минуту и с мотыгой на огороде. Юля держала на учете все случайные места, где неслись куры, следила, какая пестравка или рябушка начинала квохтать, сажала на яйца, а то купала, чтобы не баловалась. В кормежку и по вечерам она тщательно пересчитывала свое разноголосое, разноперое поголовье, и не дай бог, если не хватало одного или двух цыплят — рассылала на поиски. Особенно теперь доставалось Охнарю. Не проходило дня, чтобы он не лазил по бурьянам, по саду — в жиденьких кустах черной и красной смородины, посаженных в этом году на задах дома, — на опушке, чутко прислушиваясь, не раздастся ли откуда призывный голодный писк. Ходил он теперь в репьях и крапивных ожогах.
Про себя Охнарь не раз клял Юлю: «И чего, дура, старается. Было б хоть ее хозяйство! Чтоб на собрании похвалили? Никому спокою не дает». Попробовал было он поругаться в открытую, но все четыре птичницы подняли такой крик, шум, что Охнарь только плюнул и зажал уши.
— Как успехи, Леня? — спрашивали его ребята. — Тебя еще не сажают в гнездо заместо наседки?
— Ша, хлопцы! — испуганно восклицал Сенька Жареный. — Слышите? Опять пищит! Индюшонок где-то заблудился. Леня, пиль! Узы его, лови!
Молодежь бывает беспощадна в своем юморе.
— Юля! — кричал Заремба старшей птичнице. — Как твой новый, сторож?
— Та я його почти нэ бачу, — со смехом отвечала девушка. — Пошлем мы Леню цыплака шукать, або за солью, чи по воду, и он немедля сам исчезает. Тогда мы всей птичней устраиваем на него облаву. Впереди Муха гавкает на весь лес, позади ругается индюк Иван Иваныч. Смотрим раз — спит наш хлопец под кустиком, а рядом индюшонок на одной ножке, будто сторожит, чтоб не украли.
Что мог Охнарь поделать с шутниками? Не драться ж, в самом деле? Сам докатился до такой «девичьей» работы.
Прошла неделя.
После обеда колонистам полагался отдых — мертвый час. Это было время, когда двухэтажное кирпичное здание вдруг сразу замолкало. Солнце пекло красную железную крышу, зеленые пики тополей у крыльца, клумбу с лакфиолью, белым душистым табаком, собственноручно поливаемую заведующим Паращенко, сруб с деревянным воротом, обмотанным сияющей раскаленной цепью. На дворе в реденьком молодом саду — ни души. Казалось, вся колония погрузилась в полуденный сон.
Однако впечатление было обманчивым. За домом, на крокетной площадке, осторожно постукивают деревянные молотки о шары, у турника, сделанного из водопроводной трубы и натертой до блеска руками хлопцев, торчат два-три заядлых спортсмена; на городошном поле старательно устанавливают «пушку» или «бабушку в окошке». На игроков не действуют ни солнце, ни томящий зной, их и палкой не загнать на постели. Но самое большое оживление, шум на узенькой илистой речке, заросшей камышом, розовым аиром, широкими листьями кувшинок с оборванными цветами. Почти все колонисты, да нередко и воспитатели, плавают в бочаге, брызгаются водой, загорают на травянистом «пляже». Трое счастливцев важно раскатывают на стареньком челне, из которого беспрестанно вычерпывают воду консервными банками.
На речке всегда проводил мертвый час и Охнарь. Он или сидел с удочкой где-нибудь на берегу под ветлой, или нырял у мельницы в бочаге, и все это до тех пор, пока звонок вновь не созывал ребят на вечернюю работу. И каково же было удивление воспитателя, когда однажды Ленька вдруг в столь неурочное время явился к нему на квартиру. Щека у огольца под старым синяком была расцарапана до крови и вспухла, на руках темнели ссадины.
— Слышь ты, — сказал Охнарь, угрюмо глядя на свои босые ноги. — Мне, конечно, все одно. Дело ваше. Но… совсем заклевали эти паразиты.
— Кого? — не понял Колодяжный. — Какие паразиты?
— Индюшки. Про кого ж я…
— Ах, ты все с индюками воюешь?
Охнарь замолчал и еще больше насупился.
Теперь он увидел, как воспитатель проводит свой отдых. Колодяжный работал на токарном станке. В тиски был зажат березовый чурбачок, в котором по очертаниям уже можно было признать шахматного ферзя: как раз эту фигуру потеряли ребята. Тарас Михайлович был в нижней сорочке, коричневые подтяжки спущены, в мускулистой и волосатой руке — стамеска. Охнарь мельком оглядел пол, усеянный мелкой стружкой, этажерку, заставленную книжками, два простых крашеных табурета. К беленой стене был прибит ремень, за него аккуратно засунуты столярные инструменты деревянными ручками кверху. Над железной кроватью — обыкновенной «дачкой», застеленной простым солдатским одеялом, — висел портрет молодого и совершенно лысого командира со смелым, прямым взглядом и широкой грудью, покрытой орденами.
