Охнарь остервенело перебирал в кармане серебряную мелочь. Дома ему поручили купить фунт сахару, пачку чаю: деньги ему доверяли.

Под плетнем, в зарослях молодой крапивы и репейника, блестело горлышко бутылки.

«Напьюсь», — внезапно решил Охнарь и круто свернул к лавке госспирта.

Возле крыльца, тяжело покачиваясь на кривых ногах, стоял босяк в одной калоше и со слезами умиления что-то объяснял козе, привязанной к деревянному колышку. Коза повернула к нему поднятый хвостик и безмятежно щипала траву.

Ленька нерешительно остановился.

«Опять пьянка… старое. Э, да не все ли теперь равно?»

И вошел в лавку.

С полбутылкой и пачкой папирос «Дюшес» он спустился к Донцу. Из закуски у него имелась одна луковица: не хватило денег. Ленька долго купался, загорал на песке и лишь потом откупорил водку и стал пить из горлышка. От хмеля тяжелое настроение не развеялось.

Охнарь испробовал все средства увеселения: пел до хрипоты, хлопал себя по надутым щекам, изображая барабан, — ничего не помогало. Вместо знакомого старика паромщика на переправе работал дюжий косоглазый мужик: поговорить было не с кем. Охнарь закурил папироску, забрался в тальник, а когда продрал глаза, солнце низко стояло над пустынной рекой, над покрытым тенями песчаным берегом.

Оказалось, что спал он на самом солнцепеке. Голова раскалывалась, лицо опухло, отвратительная тошнота поднималась от живота к горлу. Дрожащей рукой Охнарь нашарил теплую, нагревшуюся полбутылку с остатками водки, высосал и, пошатываясь, побрел назад, в городок.

Теперь его еще сильнее распирало чувство негодования против жесточайшей несправедливости, учиненной над ним в классе. Обвинили, будто он украл мел, намалевал карикатуру на доске! Да что ему, заборов мало? Даже Оксана отвернулась. Это совсем было непонятно. Охнарь гордился тем, что знает жизнь, и не только «с лакового козырька, а и с засаленной изнанки». Что главное? Товарищество. Одного всякий сомнет. Двое станут спина к спине, и уже никто сзади не подкрадется. Если кореш сподличал против тебя, ответь на удар кулака ударом финки. Но если он обокрал другого, избил, ни за что охамил, — закрой глаза. Раз он товарищ, ему надо простить, за это и он тебя в другой раз не выдаст. Таков закон преступного мира, блатных.

Ну, Офеня считает Охнаря задирой и лентяем: он учитель, это его право. Ребята-одноклассники завидуют его умению рисовать, ловкости. Но Оксана! Она- то почему не стала на его сторону? Ленька — ее ухажер, и Оксана обязана была вступиться. Так поступали на «воле» «девицы» блатных ребят. Оксана — дура, городская девчонка, не понимает. Ладно. Плевать. Вот он сейчас придет в школу и со всеми рассчитается.

Начало вечереть, когда Охнарь вернулся в городок. На бревне у открытой лавки мясоторговца Закулаева сидел сам хозяин, ражий мордастый мужик, и три женщины: они лузгали семечки, лениво переговаривались. Из клуба вагоноремонтников слышались развеселые переливчатые выкрики гармошки. Открытые окна школы горели ранними, почти незаметными огнями: оттуда доносились голоса, смех, хлопанье приводного ремня. Значит, вторая смена уже кончила заниматься, в нижнем этаже работала ученическая столярная мастерская, а наверху, в пустом классе, собрался драмкружок.

У высокой крутой лестницы Охнаря остановил сторож Никита. Он сурово и осудительно качнул окладистой бородой, легонько, твердо взял паренька под мышки и вывел со двора.

«Пон-нятно, — решил Охнарь, — уже запретили пускать».

Драку со сторожем он отложил до более подходящего момента, а сперва решил выполнить то, зачем явился. Остановись за калиткой, Ленька задрал кверху голову и стал орать срамные слова. Ему просто хотелось как-то обратить на себя внимание, сорвать занятия кружка, что ли.

На бревне у закулаевской лавки говор затих: там прислушались.

— Пионер какой-нибудь, — сказал женский голос.

— Сама дура, — отозвался хриплый бас хозяина. — У тех платки красные круг шеи. А это комсомол.

Ленька кому-то грозил кулаком, кому-то обещал набить морду.

— А-а, стервы! Я такой-сякой? Не-ет. Я в колонии жил. Теперь я… все знаю, — орал он и размахивал руками.

На высокое крыльцо стали набиваться школьники. Они выбегали из класса и, перегнувшись через перила, с удивлением и любопытством смотрели вниз, на буянившего шестиклассника.

— Это Ленька Осокин! — слышались голоса. — Что с ним?

— Укусила муха цеце.

— Гляньте! Ходит как рыжий по ковру.

— С го… с гол-ловой па-дай мне Бучму-сволоча. Я й-йего причешу. С носовым платочком ходит? — еще громче заорал Охнарь, обрадовавшись, что зацепился за знакомую фамилию. — В кора-аблики играет! Он честный, у него карман тесный.

Сейчас ему уже казалось, что он не виноват и в драке. Зачем утром, в классе, Опанас полез с интеллигентскими уговорами? Еще за локоть схватил, удержать вздумал. Жалко, что им не дали подраться, а то бы он распечатал нос этому отличнику.

Вцепившись руками в перила, Бучма слушал бледный и строгий. Резко оттолкнулся от перил, хотел по-, бежать вниз по ступенькам. Ребята схватили его, перегородили дорогу.

— Стой, Опанас, — сказал Кенька Холодец. — Зачем тебе к этому бузотеру? Не видишь, он пьяный.

— Себя я больше ударить не позволю, не беспокойся, — заговорил Бучма быстро-быстро. — Ведь удар у него тогда был подлый, без предупреждения, а то бы… И Осокина я не трону, просто объяснюсь. Понимаешь? Собирается народ, может заметить учитель. Увести его надо, совсем ведь выгонят. Понимаешь? А вот протрезвеет — мы можем стукнуться. По-честному. Понимаешь?

— Тогда и мы с тобой пойдем! — воскликнула Оксана решительно.

Ее предложение обрадованно подхватили, точно оно одно благополучно решало дело. Идти вызвалось все крыльцо, а это лишь затянуло бы переговоры. Тогда отобрали группу ребят, которые близко знали Охнаря и могли скорее образумить его и отправить домой.

— Нет, хлопцы, набить морду надо этому зазнавале, — снова, как и давно в классе, предложил Садько. — Он с первого дня против нашего шестого «А» полез.

Ему не ответили.

Ребята уже начали спускаться вниз, когда хлопнула школьная дверь и на крыльце появилась тучная фигура Офенина. Жестом пухлой руки он остановил школьников и объяснил, что ему все было слышно из канцелярии и он сам укротит хулигана.

— Что вам надо, Осокин? — сурово спросил Офенин. Он достал из широченного кармана платок, вытер лоб, шею.

Ленька и сам не знал, что ему, собственно, надо. При виде учителя он притих, склонил, точно курица, голову набок. Казалось, он соображал что-то.

— Отправляйтесь сейчас же домой и ложитесь спать! — приказал ему Офенин. — Скажите своему опекуну, чтобы он пришел завтра в школу. А вы, товарищи, идите все в классы. Тут стоять нечего.

Крыльцо опустело.

— Открутиться хотите? — пробормотал Охнарь. Он решил не отступать, набрал камней и уселся под забором: плохо держали ноги. Решил терпеливо дождаться, когда окончится драмкружок и ученики выйдут. Тут Опанасу от него не улизнуть.

Снизу, под крыльцом, в мастерских скрипнула дверь, из Нее золотистым голубем вылетел свет, и дверь опять захлопнулась. Во двор вышел какой-то парень в кепке и темной косоворотке. Он задрал голову, посмотрел вверх на крыльцо: там никого не было. Парень огляделся по сторонам: и двор пустой.

— Вроде отсюда был шум, — пробормотал он про себя. — Не мог же я ослышаться?

Теплый, душный темный вечер опустился на городок. Пахло цветущей акацией, сиренью. Луна уже должна была всходить, но небо над горизонтом заслонили мглистые тучи. От каштанов к тополям, от тополей к акациям то и дело с гудением проносились майские жуки — хрущи, мохнатые в полете От своих жестких растопыренных подкрыльев. Листва деревьев шуршала и шевелилась; казалось, по ней бьет непрерывный мелкий дождь, столько здесь вилось, ползало этих жуков. Из темноты, с разлившегося Донца, доносилось надсадное разноголосое турчание лягушек.