С поезда Охнаря сняли на станции Лубны, и кондуктор на прощанье наградил его пинком сапога в зад. За ночь Ленька зверски промерз, в груди у него хрипело, голос осел: оказывается, ночью выпал сильный заморозок, землю густо покрыл иней.

Всходило солнце, иней сверкал, таял, и земля тут же обсыхала. На перроне Ленька увидел двух беспризорников, подошел к ним. Он теперь перестал чуждаться уличных ребят, охотно завязывал знакомство. Рубаха, которую ему дал большевик Иван Андреевич, из серой превратилась в грязно-черную, носок левого ботинка разлезся и «просил каши».

— Куда едете, пацаны? — спросил он.

Старший из беспризорников, в одной штанине

(вторая была оторвана выше колена), косоглазый, с лишаями на стриженой голове, с длинными собачьими ногтями, задиристо ответил:

— На гору Афон, заводить граммофон. Хватит с тебя?

— Ох, удивил! — усмехнулся Охнарь. — Я такое слыхал еще от нашего кобеля в будке. Съел?

Косоглазый вызывающе подступил ближе, неожиданно сунул к самому Ленькиному носу грязный кукиш.

— Чуешь, как пахнет? Вот стукну по сопатке — и нюхать будет нечем.

Охнарь и глазом, не сморгнул, только весь напружинился.

— Как бы я с тобой этим молотком не поздоровкался, — показал он ему свой кулак. — А то насовсем ослепнешь.

Оба ощетинились словно волчата, каждый зорко следил за движениями другого. Косоглазый медлил нападать: видно, опасался получить сдачу. Его маленький товарищ стоял молча и по всем признакам не собирался драться. Ленька проговорил миролюбиво:

— Мне ведь все одно. Не хочете сказать, куда едете, — хрен с вами. Иль я милиционер, чтобы допрашивать? Просто любопытствовал: может, нам по пути, вместе-то веселей. Я — в Крым, а вы?

Мы хотим в жаркие страны, — тонким голоском ответил белобрысенький товарищ косоглазого. — Город Бухара — не слыхал, где такой? Самаркан еще. Говорят, там полно узюму и люди совсем не едят черный хлеб, одни пшеничные лепехи. Какаясь Азия называется. Далеко, ну, да мы не боимся.

Высокая поповская камилавка глубоко налезала на его озябший носик с повисшей каплей, босые ноги распухли от холода. На худом, заросшем грязью личике мальчонки удивительно кротко светились наивные голубые глаза. Из-под длинной рубахи, с заплаткой на съежившихся плечах не виднелось и намека на штаны.

Охнарь дружески повернулся к этому огольцу, подумав, сказал:

— Азия? Слыхал про такой край. Месяц добираться надо. Кругом пески, пески, а кыргызы ездят на верблюдах и голову закутывают простыней. Айда пока в Ялту. Это поближе и… моряки там у моря живут. А плохо будет — вдаримся дальше.

— Курнуть нету? — спросил косоглазый.

— Во у меня что, — и Ленька вынул из-за пазухи два желтых, сырых початка.

Огольцы поделили их, смачно захрустели зернами. Решили ехать в Полтаву, а там будет видно.

Обычно в каждой новой компании у беспризорников меняется и кличка: новые товарищи окрестят, как им вздумается, хочешь не хочешь — отзывайся. Но Ленька свою сохранял и сам везде охотно представлялся: «Охнарь». Небольшой, кудрявый, с широкой грудью, он действительно чем-то напоминал весело тлеющий окурок. С жизнью на улице Ленька стал осваиваться, к нему вернулась былая беспечность, смешливость, и это делало его желанным членом беспризорного товарищества.

Огольцы отправились в Лубны. Здесь на базаре Охнарю и Кире Косому удалось украсть в мясной лавке кусок сырой свинины фунта в четыре. Свинину эту они продали какой-то хозяйке на окраине города. Худенький, белявый, голубоглазый Нилка Пономарь «настрелял» кусков. Ребята купили горячих щей с говядиной, наелись до отвала. «Теперь можно целые сутки не жрать», — подытожил Охнарь.

На станции они дождались товарного поезда, залезли в пустой вагон и, сытые, веселые, покатили дальше.

Теперь Ленька отлично знал: беспризорники, как и жулики, не селятся в деревне. Многим там не разживешься. Самое большее — подадут кусок хлеба или сырое яичко. Что украдешь у мужика? Армяк? Сапоги? Стеганое лоскутное одеяло? А куда с ними денешься? В деревне каждый человек на примете, сразу укажут, по какому проселку пошел, поймают, убьют. Поэтому огольцы, словно ртутные шарики, скатываются к линиям железной дороги: здесь вокзалы, буфеты, много праздного, проезжего народа с вещами и обильным запасом путевых харчей. Чем крупнее, шумнее город, тем больше стремится туда ворье. Хоть и не растет тут хлеб, а его всегда в достатке, и люди, не пролившие над нивой соленый пот, охотнее делятся куском. В городе и шумные базары, и забитые товаром магазины, и пивные, а главное, множество денежного, обеспеченного, хорошо одетого народа. Один откажет — сосед подаст, и не только черствую ржаную корку, а и пирожок, и вчерашнюю котлету. Здесь легче украсть и затеряться в огромной толпе. Преступники тут добывают огромные куши, без особого труда находят и маскируют тихую «малину». Тут если и поймают на преступлении — милиция защитит от расправы разъяренной толпы. И беспризорники воробьиными стайками кочуют от станции к станции, от города к городу.

Постепенно Ленька перестал видеть в людях доброхотов. Теперь он уже смотрел на них как на врагов. Ступив на воровскую тропку, он смутно понял, что отрезал себя от всего человечества. Встретив любого прохожего, он думал: нельзя ли его обокрасть? Вот захочет и кинет шлепок грязи в эту нарядную тетку, а сам убежит. И в то же время Охнарь понимал, что первый встречный может ударить его, ни за что притащить в отделение милиции, а там иногда такую дадут встрепку, что свет покажется с горошину!

Остановись у зеркальной витрины магазина и рассматривая манекены в дорогих шубах и выложенные на темном бархате бриллиантовые перстни, вазы С фруктами, он невольно следил по отражению в стекле, кто находится за его спиной, каждую минуту готовый к самозащите или к бегству.

Холод погнал огольцов из Полтавы дальше на юг.

Едва состав тронулся от платформы Пятихатки, как под одним из вагонов раздался дикий, пронзительный, нечеловеческий крик и сразу смолк. Тревожно заверещали свистки кондукторов, заработали тормоза, колеса со скрежетом остановились. Пассажиры выскакивали из вагонов, испуганно, с недоумением переговаривались: «Что случилось? Несчастье? Где? Каким образом?»

Оказалось, что зарезало беспризорника: видимо, на ходу садился под вагоном на рессоры или на бочкара, споткнулся о шпалу и упал на рельсы.

Труп мальчишки — трепещущий комок обнаженного кровавого мяса, костей и лохмотьев — вытащили на железнодорожную насыпь, его окружила притихшая от ужаса толпа. Кто-то побежал назад, к вокзалу, за носилками.

Среди пассажиров крутился и Ленька с товарищами.

— Вот и нас так когда-нибудь… — вздрогнув, тихо сказал Нилка Пономарь.

— А ты не лови ворон, — с напускной беспечностью отозвался Охнарь и пошел вдоль состава, высматривая, нельзя ли что стащить или выпросить. Он старался не показать, что сам сильно испуган.

За ним брели товарищи.

Возле международного спального вагона стояло трое пассажиров. Самый высокий из них, очень здоровый, упитанный мужчина, с белокурым пухом на лысеющей голове, с бритыми розовыми щеками и в роговых очках, курил толстую сигару. Он был в дорогом клетчатом пальто, шелковом кашне, в новеньких желтых востроносых ботинках и часто улыбался толстыми губами.

Охнарь остановился возле него, попросил:

— Дяденька, оставь разок потянуть.

Розовощекий пассажир глянул на него сквозь толстые стекла очков, улыбнулся и ничего не ответил. Не торопясь он выпустил дым сигары, что-то долго на чужестранном языке говорил соседу с мочального цвета бакенбардами и в зеленой шляпе.

Третий мужчина, стоявший рядом, заинтересовался, спросил по-русски у зеленой шляпы:

— Что это он вам сказал?

— Мистер Дуайер сказал, — сухо, чуть свысока, с явным акцентом заговорил тот, — что в Советской России голод, нищенство и воровство стали обычным явлением. Стоит прилично одетому человеку показаться на улице, как его моментально окружают умирающие дети и просят хоть один цент… как это по-советски… одна копейка.