Все голуби Доромиона, что были натасканы на Кидую, давно уже улетели, но ни один так и не вернулся. В каждом послании Драонн просил нового императора, которого он, правда, ни разу не видел, о личной встрече, чтобы попытаться объясниться и спасти ситуацию. Всё было тщетно – столица хранила тяжёлое и недвусмысленное молчание.

К вечеру того же дня загорелись ещё два хутора, на следующий день – ещё четыре. А ещё через день отряд красноверхих показался в зоне видимости Доромиона. Близко они не подходили, да и ферм поблизости не было. Вообще они скорее показались чисто для демонстрации собственного присутствия, потому что, помаячив несколько минут, они исчезли. Драонн же чувствовал себя одиноким путником в ночном лесу. Вокруг из темноты выли волки. Они ещё не подходили к нему близко, опасаясь огня, но он уже видел зелёный свет их глаз, щёлканье зубов и сдавленное рычание. И было ясно, что скорее рано, чем поздно один из обезумевших от голода зверей бросится из темноты, пытаясь вцепиться ему в горло…

***

Кроме проблем с красноверхими у Драонна внезапно назрела ещё одна проблема, быть может, кажущаяся менее опасной, но в определённых обстоятельствах стоящая любой другой. Дело в том, что спасённая им Кэйринн явно прониклась к своему спасителю чем-то большим, нежели простая благодарность. Несмотря на то, что Драонн годился ей в отцы, девушка, похоже, влюбилась в него, причём демонстрировала это со свойственной ей непосредственностью.

Конечно, она не нарушала приличий, томно не вздыхала ему вслед, не оставляла букетики на пороге комнаты, но всё же последняя кухарка в замке знала, что найдёнка (как её всё чаще презрительно называли все поклонники Аэринн, которых в Доромионе было подавляющее большинство) втюрилась в хозяина. Естественно, это нисколько не прибавляло популярности Кэйринн, которая к тому же обладала совершенно негибким, даже колючим характером. Уже дважды она вцеплялась в волосы каким-то служанкам, опрометчиво решившим поучить её уму-разуму.

Драонн, признаться, совершенно не знал, как ему поступить. Как раз он-то, наверное, самым последним заметил эту излишнюю привязанность Кэйринн к себе. И теперь он терялся в догадках – как ему быть дальше. Хотя единственная стратегия, что приходила ему на ум – продолжать делать вид, что он ничего не знает. Не встречаться с девушкой в запертом замке он, конечно, не мог, а потому всякий раз, сталкиваясь с ней, начинал преувеличенно бодрым голосом нести какую-нибудь чушь, неловко шутить и вообще вести себя довольно по-идиотски.

Он пытался скрывать это даже от самого себя, но в глубине души ему было очень приятно подобное внимание со стороны Кэйринн. Конечно, он очень сильно любил Аэринн, но при этом ему было трудно не быть польщённым от внимания юной красивой девушки. И уж совсем он старался гнать от себя мысли о том, что Кэйринн его действительно волнует.

Драонн не мог не замечать её красоты – немного странной, не столь бесспорной, как у Аэринн, но всё же вполне очевидной; он не мог не заглядываться тайком на её ладное тело в мужском костюме (Кэйринн сняла тряпки, в которые её облачили в Тенедорионе, при первой же возможности и сразу переоделась в мужское платье, которое шло ей куда больше). Конечно, не выказывай сама Кэйринн интереса к нему, ничего подобного бы не произошло, но теперь… И вот Драонн одновременно и тяготился, и наслаждался сложившийся ситуацией. Хвала богам, обилие других проблем пока что отодвигало эту в дальний угол и делало относительно безопасной. Но сколько это ещё могло продолжаться – неизвестно.

Аэринн теперь уже официально носила траур по своей семье – императорский суд вынес смертный приговор не только принцу Гайрединну, но и его жене и дочери, признав их виновными в пособничестве заговорщикам. Вероятнее всего гордая Олива и не менее гордая Дайла сами оклеветали себя, чтобы разделить участь любимого мужа и отца. В Доромионе подробностей не знали – сперва сюда проник лишь неверный слух, и лишь два дня спустя прискакал человек из Шедона, который громко зачитал бумагу, стоя у доромионского рва.

Надо отдать должно Аэринн – она выслушала горькое известие со стойкостью, достойной представительницы Кассолейского дома. Она была бледна как полотно, однако это мог видеть Драонн, стоящий рядом, но никак не надменный глашатай. Лишь дослушав известие до конца и безмолвно отойдя от парапета, скрывшись с глаз человека, она лишилась сознания.

Драонн пытался угадать – для чего магистратом был послан этот человек. Была ли это жестокая насмешка, или же в ратуше оставались люди, симпатизирующие принцу, и это была робкая услуга, оказанная на свой страх и риск? Принц так никогда этого и не узнал. Он всё же был благодарен известителю, из каких бы побуждений тот не действовал. Теперь, по крайней мере, ни его, ни Аэринн не подтачивала бессильная неизвестность.

Аэринн держалась изо всех сил. Лишь Драонну было дозволено видеть её слёзы – все остальные же видели лишь холодную надменность, написанную на белом, словно высеченном из мрамора, лице. И с той же надменностью она взирала на происходящее между мужем и Кэйринн. Ни одним словом, ни даже единым взглядом или вздохом она ни разу не дала понять, что её как-то это задевает. И поскольку Драонн тоже старался делать вид, что ничего не происходит, то эта тема ни разу, даже в виде самого прозрачного намёка, не поднималась между ними.

Аэринн вообще с самого появления Кэйринн вела себя с нею холодно и отчуждённо, будто не замечая. Возможно, своим проницательным женским взглядом она сразу углядела то, что другие заметили позже, или же это был женский инстинкт, но так или иначе за прошедшие пару месяцев они едва ли сказали друг другу полсотни слов. Кстати, гордячка Кэйринн также не спешила пробивать эту ледяную стену, иной раз ведя себя совершенно предосудительно с точки зрения обитателей замка – почти как знатная дама и хозяйка.

Дайла, которая поначалу вроде бы сблизилась с новенькой, довольно быстро стала выказывать ей своё пренебрежение. Не обладая зрением, она чувствовала всё стократ острее других, и потому запретная приязнь новой подружки к её отцу недолго оставалась для магини секретом.

Так Кэйринн вскоре оказалась одна-одинёшенька в переполненном замке. Все глядели на неё в лучшем случае с ненавистью, в худшем – с презрением. Дворовые девки, не слишком-то таясь, перешёптывались за её спиной, смакуя подробности её плена. И поскольку никто об этом ничего не знал, злобное воображение временами перехлёстывало всякие границы. Говорили разное – и то, что пленницу много дней насиловал целый отряд красноверхих человек в сто, и то, что она, влюбившись в командира, сама сбежала со своей фермы, и даже чуть ли не сама убила собственную родню. Поговаривали, что она и теперь не прочь оказать самые деликатные услуги желающим; более того, нашлось несколько ухарей среди дворни, что уже недвусмысленно намекали на то, что им перепал кусочек такого счастья.

Не считая двух или трёх раз, когда Кэйринн, не сдержав себя, бросалась на обидчиц, обычно она старалась держаться так, будто ничего не видит и не слышит. В её внешности было какое-то природное благородство – она умела придать себе почти царственный вид, так что даже самые злобные насмешники затихали, стоило ей взглянуть на них тяжёлым презрительным взглядом.

Единственный, кто не отвернулся от девушки, конечно же был Драонн. Он объяснял себе это жалостью, состраданием, ответственностью перед ней. Но всё было гораздо проще – его влекло к юной красавице, и с каждым днём эта тяга становилась всё сильнее…

Наступила с такой тревогой ожидаемая осень. С одной стороны, она принесла облегчение – в этом году ждать регулярных войск уже, скорее всего, не стоило. С другой – согласно известной поговорке, пришла пора «считать цыплят», и результаты подсчётов повергали в полное уныние. Выходило так, что зимовать защитникам Доромиона придётся почти без хлеба.