Вперед выступил Федор Вязьмитин:

— Дозволь, Иосип Иванович, послать в Москву к государю челобитную по нашим нужам!

— Я здесь не Москва ли? — закричал Щербатый.

Разорвал в клочья челобитную, кинул на пол и стал в ярости топтать ее ногами. Подьячие Попов и Кинозер, скрывая ухмылку, склонились над бумагами, скрипя гусиными перьями.

Щербатый подскочил к мужикам, схватил за бороды Зоркальцева и Генина, подтянул к себе и злобно выдохнул:

— Коли в три дня деньги на плотницкие работы не сдадите, будете столб обнимать под батогами.

— Где их взять, деньги-то? — скривился от боли Зоркальцев.

— А теперь прочь подобру-поздорову!

— Вот и нашли правду! — всплеснул руками Зоркальцев, когда они спустились с крыльца.

— Ниче, придет время, сыщем нашу правду, лишь бы до государя добраться! Покуда ж, чаю, надобно нашу челобитную второму воеводе, Илье Микитичу, подать. Может, отправит ее в Москву, — сказал Леонтьев.

— Без поминка и он не пошевелится! — махнул с досадой рукой Генин.

— Пускай, для него не триста рублев собирать!..

Февраля в 12-й день перед самым Прощеным воскресеньем Федор Вязьмитин и Олтушка Евдокимов с пятью рублями, собранными обществом, приехали из Верхней слободы к дому Ильи Бунакова, остерегаясь лишних глаз. Подали челобитную ему на Щербатого. Поначалу Бунаков сомневался, но потом деньги взял и февраля в 18-й день отправил челобитную в Сибирский приказ.

Сын боярский Кузьма Черницын две седмицы перед Масленицей провел с восемнадцатилетним сыном Фролкой в урмане, соболя промышлял. Оно конечно, соболя лучше промышлять в ноябре-декабре по малому снегу с собаками. Но в то время поясница отнялась. Пока отлеживался, январь к концу подошел. А соболя после середины января лучше не брать, линять начинает. Однако повезло: стояли такие морозы, что соболь и не думал линять. Как узнал об этом Кузьма от заезжих остяков, так в урман и собрался, благо что и поясница отпустила. Думал к Масленице обернуться, тем паче что за седмицу десяток соболей взяли, однако завернула метель-крутиха, и пришлось Масленицу пережидать у остяков князца Мурзы. В избе-полуземлянке было тепло от очага-костерка в центре жилища. Все бы ничего, да вонь стояла такая, что казалось, до костей ею пропитался. Еды тоже хватало: круп из дома брали, хлеб, рыбу вяленую… Рыбы и у остяков было навалом всякой, хошь уху вари, хошь жарь на рыбьем жире. Остяки и мясо вяленое не жалели. Однако с февраля 7-го дня начался Великий пост. От безделья, метель пережидаючи, хозяин Кучегей стали искаться с женой своей. Найдут вошь — и на зуб ее. В такие минуты Кузьма, чтоб не вывернуло, вместе с сыном, несмотря на метель, выскакивали на двор и отгребали снег: один освобождал вход в полуземлянку, другой сгребал снег с льдины, закрывавшей дыру в плоской крыше, чтобы светлее было, и чтоб можно было убрать ее, когда в землянке надо будет костерок под котелком развести.

Когда непогодь миновала, стали проверять кулемники да капканы. Еще пяток зверьков взяли. Поставили по свежим следам капканы, приманку освежили. Через три дня еще пять соболей — добрая удача. За субботу решил до дому добраться. Кучегей легко за одного соболя да четверть пуда обещанной муки согласился отвезти их на оленях до Томского города.

Втроем на нартах едва поместились. Хотя грузу почти никакого: две пары лыж, обитые снизу оленьим камусом, сума со шкурками соболя, два топора да пищаль… Кучегей впряг веером четверку оленей, и нарты легко полетели по свежему снегу. Ехать было верст пятьдесят, и засветло бы добрались до города, да вышла заминка. Еще едва с час проехали по едва приметному даже для Кучегея пути с высокими сугробами-переметами, двигались по редколесью вдоль замерзшего болота, как из урмана выскочили, на оставленный нартами и оленями след, пять волков и ринулись за ними. Кучегей гикнул, заработал по спинам оленей хореем, и те понеслись, запрокидывая головы. Погонять их уже и не надо было. Кузьма схватил заряженную пищаль и крикнул сыну: «Держи!» Сын встал на колени, взял пищаль за цевье и положил ствол на плечо. Кузьма насыпал из берендейки пороху на полку пищали, прицелился и спустил жагру. Пуля угодила в волка, который бежал вторым. Он перекинулся в прыжке и остался лежать на снегу. «Хорошо, хоть пищаль голландская, кремневая, — мелькнула мысль. — С фитилем бы на ходу не выстрелить…» А вожак был уже шагах в двадцати. Кучегей сунул хорей Фролке, скинул рукавицы, оставшиеся висеть на рукавах малицы, сдернул из-за спины лук, выхватил из колчана стрелу и, почти не целясь, пустил в волка. Стрела угодила прямо в грудь зверя, и он закрутился волчком. Кучегей выпустил еще одну стрелу, но не попал. Однако волки остановились и окружили раненого вожака. Неуправляемые олени неслись, не разбирая пути, выскочили на марь. Вдруг нарты ударились боком о высокий пень, Кузьма с сыном вылетели в сугроб, Кучегей сумел удержаться, остолом затормозил нарты и остановил оленей. Вскочив на ноги, Кузьма выхватил саблю, приготовившись к нападению волков. Но звери отстали.

Разожгли костер и стали чинить нарты, распавшиеся с одной стороны. Починились за полдень. Надо бы торопиться, дабы успеть засветло добраться. Но в пути приходилось то и дело останавливаться и подтягивать ремни, которыми стянули нарты.

Едва солнце свалилась за зубчатую стену леса, как сразу стемнело и стало ясно, что до города сегодня не поспеть. Свернули на Верхнюю слободу и скоро были перед острожными воротами. Черницын застучал в них прикладом пищали.

— Кто? — раздался голос караульного из надвратной башни.

— Кузьма Черницын с Томского городу…

Караульный спустился вниз, глянул в воротную щель и отворил ворота.

— У кого на ночь стать можно?

— У Гришки Подреза можно. Токмо у него мужики с полудня обедают…

Кучегей остался с оленями у ворот Подрезова двора, а Кузьма пошел по широкой очищенной дорожке к дому и застучал в двери сеней. Двери открыл незнакомый мужик из тягловых.

— Хозяин дома?

— Дома. Заходи!

Перешагнув через высокий порог, Черницын снял лохматую лисью шапку, положил два пальца, ища глазами в углу икону Не увидев, осенил себя крестом, поздоровался и смахнул с усов ледяные бусинки.

За столом, уставленным кружками с пивом и разной снедью, сидели человек десять.

— Григорий, можно у тя до утра постоять, мы с урмана припозднилась?

— Ночуй, жалко, что ли! Мы вот обедаем, воскресный день ведь… Скидывай доху да садись к нам, и парень тоже.

— Там оленей во двор надо… Остяк, что меня привез.

— Пусть заводит…

Когда Кузьма с Кучегеем вошли в дом, мужики подвинулись, давая им место на лавке. Иные так будто и не заметили гостей, громко продолжали разговор. Кузьма с Фролкой сняли дохи и полушубки под ними, сняли бокари. Кучегей стянул через голову малицу и остался в рубахе из рыбьей кожи. Им подали овсяной каши, капусты квашеной с клюквой, пододвинули блюдо с ломтями пирога с грибами.

Черницын, приглядевшись, стал многих узнавать. Напротив него сидел Федор Вязьмитин, рядом с ним Семка Генин, Никишка Черевов, рядом с Григорием Максим Зоркальцев, который уже не говорил, а кричал изрядно захмелевшим мужикам:

— Статное ли дело творит Оська? Почти все мы на правеже столб обнимали, батогов отведали! А за что? Где нам сии деньги на постройку нового города взять?.. Говорю, давай отработаю, чем хуже других мы в плотницком деле… Он же: нет, деньги давай:!

— Верно, Максим, сами бы отработали! Ради взятков своих воевода давит! — поддержал его Вязьмитин.

— Государится Оська не по чину! — стукнул кулаком по своему колену Генин. — Я в Сибирь бежал, думал тут воля, а тут такая же крепость, как и в Руси!

— До Бога высоко, до царя далеко, а воевода тут и бог и царь! — грустно подперев голову, пробормотал Черевов.

— От Оськинова ига можно просто избавиться, — попыхивая трубкой, сказал Григорий.