7163 (1655) год. Второй год идет война с Польшей. После прошлогодних успехов, когда князь Алексей Никитич Трубецкой разбил войска гетмана Януша Радзивилла, и было освобождены русскими многие города, взяты Смоленск и Витебск, двадцатитысячное войско литовских гетманов Радзивилла и Гонсевского перешло в наступление и осадило Могилев, защищал который шеститысячный гарнизон. Апреля 9-го дня поляки штурмовали город, но взять его не смогли…

По раскисшей дороге в сторону Могилева двигался конный отряд сторожевого полка, вторым воеводой которого был князь Осип Иванович Щербатый. До города оставалось три дневных перехода. Рядом с князем ехал денщик, его бывший холоп Вторушка Мяснихин и негромко напевал:

Воевода решил проверить заставы-сторожи, ставленные дабы предупредить войско Василия Борисовича Шереметева, идущего сзади, от внезапных нападений неприятеля.

У опушки леса их остановил грозный окрик:

— Стой! Кто такие?

В глубине леса Щербатый увидел крытый еловыми ветками балаган и землянку.

— Воевода сторожевого полка Щербатый! Кто сторожю ставил?

— Я ставил, голова государева полка Илья Бунаков!

— Илейка, ты?! — удивился Щербатый.

— Я не Илейка, но Илья Никитович!

— Много чести с «вичем» тебя величать! — зло зыркнул на него Щербатый. — Для меня ты всегда останешься вором Илейкой. Напрасно тебя государь помиловал!..

— Это тебя, изменника, государь зря помиловал! — огрызнулся Бунаков.

— Государь меня воеводой поставил и далее будет ко мне милостив, ибо род мой от Рюриковичей! А тебе, безродному, век быть на побегушках!.. — крикнул Щербатый, развернул коня и поскакал в обратную сторону.

Князь Щербатый оказался прав: государь был к нему милостив. Уже через год он стал вторым воеводой большого полка. А в мае 7168 (1660) года новая царская милость: князь Осип Иванович Щербатый произведен из дворян в думный чин окольничего.

На войне был под началом Василия Борисовича Шереметева. Однако в тот же год, когда стал окольничим, после поражения у Любара и Чуднова, Щербатый вместе с Шереметевым оказался в плену. Капитулировать пришлось из-за предательства Юрия Хмельницкого, который заключил с поляками Слободницкий трактат. Шереметев согласился даже сдать Киев, Переславль-Залесский и Чернигов. Но когда поляки подошли к Киеву и сказали, что Шереметев велел сдать Киев, воевода Юрий Барятинский ответил: «Я повинуюсь указам царского величества, а не Шереметева. Много в Москве Шереметевых!» Штурмовать Киев поляки не решились.

Шереметева крымский хан, союзник поляков, потребовал отдать ему и продержал воеводу двадцать два года в темнице. И лишь за полгода до смерти ослепшего Шереметева выкупили.

Осип Щербатый с другими пленными уже через год был обменен на гетмана Гонсевского с выплатой двадцати тысяч польских злотых, которые внес в долг за него некий грек Кирьяк. После освобождения денег ему Щербатый не вернул. Какое-то время вместе с князем Иваном Никитичем Хованским был во главе кремлевского гарнизона, затем сидел первым воеводой Архангельска, не раз бывал у царского стала на близких к государю местах…

Томские дела не помешали государю быть к нему милостивым.

В приказную избу Енисейска с шумом ввалился Григорий Подрез-Плещеев, пошатываясь подошел к столу, за которым сидел воевода Енисейска Ртищев Максим Георгиевич, оперся ладонями на зеленое сукно и, дохнув перегаром на слегка опешившего воеводу с вызовом спросил:

— Чего звал?

Прошедшие десять лет после высылки Григория в Якутск заметно изменили его. Борода и волосы на голове будто присыпаны пеплом, синева в глазах поблекла, под глазами — набухшие темносиние мешки… В Якутске он пробыл всего год, оттуда был переведен в Ангарский острожек, а еще через год отправлен в Енисейск, где и пребывал по сей день…

— Гришка, еще хочешь кнута изведать! — закричал на него Ртищев. — Ты зачем стрелял из пищали по башне, на которой образ Спаса есть? И довольно казацких женок насильством хватать и в свою бл… дню приводить!.. Гляди, доиграешься, упрячу в тюрьму!

— О, испугал! Я томского воеводу Оську Щербатого, было дело, с воеводства убрал!.. И на тебя государево дело объявить — раз плюнуть! Ты кто таков, чтоб меня в тюрьму кидать?

— Ты выше носа, Гришка, не плюй, бороду заплюёшь! Я государем поставлен на это место!

— Каким государем? Уж не этим ли? — Ерничая, Подрез ткнул пальцем в висевшую на стене парсуну Иоанна Грозного. — Это же чёрт!

И он плюнул на парсуну царя.

Ртищев побледнел и закричал денщикам:

— Взять его! И на козла, немедля на козла!..

Под кнутом Григорий, скалясь, кричал собравшимся казакам:

— Что глядите, бараны? Служите, служите! Скоро некому будет служить! Скоро Литва одолеет русскую силу! Я бывал в Литве, Литва справчива! Руси до нее, как лаптю до сапога!.. Служите! Покуда вы в посылках, я ваших женок в постелю имал и буду имать далее!.. А твоя Наталья, Ванька, — обратился он к стоявшему ближе других к казаку Ивану Чабучакову, — сла-адкая в постели!..

Иван побледнел и пошел прочь.

Через три дня после наказания кнутом, темным вечером в дверь дома Подреза постучали. Он отлеживался и потому игроков в зернь и карты не принимал.

— Кто там? — спросил Гришка.

— Вина продай! Страсть как выпить хочется!.. — раздался глухой голос.

Григорий открыл дверь и, не успев разглядеть позднего гостя, получил удар ножом под сердце. И уже не услышал, как тот сказал вполголоса:

— Вот теперь погуляй с нашими женками!

Томская история с государевым делом на Осипа Щербатого от Григория Подреза-Плещеева кратко описана в «Книге записной» из Сибирских летописей.

Тут же о смерти Подреза: «И в Енисейском ево мужик от жены зарезал, ту и кончась».

Федор Пущин сидел на камне на берегу моря и недвижным взглядом смотрел, как накатывают волны одна за одной и обрызгивают пеной сапоги. К самому морю прилепился Охотский острожек, куда был послан сын боярский Пущин якутским воеводой Голенищевым-Кутузовым приказчиком и сборщиком ясака на перемену пятидесятнику Евдокиму Козицину. Берег, будто межевая линия, протянулся между водой и землею, и Федору часто приходила одна и та же думка: чего же на земле более — воды, что взглядом не объять, или лесов, что на месяцы пути раскинулись за спиной. А ведь первым к этому морю привел томских казаков десятник Иван Москвитин, который после стал атаманом и в Томске был заодно с Щербатым…

Одиннадцать лет минуло после высылки его, Федора, в Якутск. Поначалу на душе горчило от обиды, но государева служба не давала тужить. Одиннадцать лет — время немалое, однако Федор по-прежнему был тверд на ногах и силу в руках не растерял. Лишь окладистая борода совсем поседела, да и волосы на голове тоже. Когда он снимал шапку, казаки часто говорили:

— Федор Иваныч, ты чисто леший кудлатый!

К тому же на правой щеке его появился глубокий шрам. След от посылки к тунгусам. Сразу по прибытии в Якутск он был направлен тогдашним якутским воеводой Петром Петровичем Головиным по Аргуни объясачить местных тунгусов, но те разбежались и ясак платить не захотели. Он заложил Усть-Стрелочный караул и двинулся с пятьюдесятью казаками на Амур. Там собрал с гиляков и дучеров в царскую ясачную казну более ста двадцати сороков соболей. Однако из пятидесяти казаков осталось всего двадцать человек, едва довезли соболиную казну до Якутска. Не всегда миром удавалось ладить с инородцами…

Вот и здесь, вокруг Охотского острожка, с тунгусов сбор ясака шел туго. Вокруг все больше немирный тунгус обитает. Потому и держатся в Охотском в аманатах шесть десятков человек, чтоб не было соблазну напасть на острожек. За десять лет Федор выучил тунгусский язык, также как знал остяцкий.