— Отцом-матерью сызмальства научены, и деды наши так же крестились, — ответил Лоскутов и крикнул: — Мать, поставь свечу!

Жена поставила на стол свечу в деревянном подсвечнике, затем подала пельмени. Выпили еще по чарке.

— Мне же видение было, — сказал Исецкий. — Возымел я сомнение о правильном сложении перстов, лет с тридцать тому было то. Раз в летнюю пору ночью спал я по обычаю дома. Некто побудил меня и явился в яве в образе мужа возрастом средним в одеянии белом длинном до земли и пошел из избы и говорил при том: «Восстань, Василий, и иди вслед мене, о чем просил ты у Господа о сложении крестном, то явит тебе Господь». Встал я с постели бос и пошел за тем виденным, который со двора вышел. И повел меня в правую сторону гладким местом по лугу. Шли часа с три, по пути он говорил мне. чтобы творил я молитву непрестанно такову: «Господи Исусе Сыне Божий, помилуй нас».

Молитву сию я говорил, и дошли мы к церкви деревянной и вошли в нее. И в церкви той показал мне приведший по правую сторону образ Господа Саваофа, писанной на доске деревянной величиной с аршин полтора, письма ветхого и без окладу. На образе том Господь Саваоф правую руку свою держит на главе своей, сложа указательный с средним пальцем, а большой с двумя последними. Явившийся сказал мне: «Смотри на сей образ, на крест, на сложение перстное, того и держись». И пошел, и вывел меня из церкви и стал невидим, будто истаял. Я же очутился на прежнем месте, где спал. И потом никогда не видал и поныне той церкви и образа, и луга того. Только с того времени и доныне крещусь двоеперстным сложением.

— Чудное видение, — сказал Лоскутов, — уж не Христос ли тя водил, Василий?

— Можа, и он, — согласился Исецкий.

— Да-а, — протянул заметно осоловевший сержант Островский, — чуда на свете бывают дивные… Может, другой раз и поблазнится, сон есть сон, а другой раз сон в руку быват. Мне дак сон живот спас.

— Ну! — нарочито удивленно протянул Исецкий, придвигая Островскому чарку. — Где было-то?

— На Ямыш-озере было. Пришли с полковником Бухолцем Иваном Дмитричем к Ямыш-озеру, поставили город-крепость за месяц. Стоим. Надобно бы нам к Еркеть-городку, проведать на Дарье-реке, как калмыки песошное золото промышляют, да куды пойдешь. У контайнши войска не счесть, а нас всего две с половиной тыщи. Да из тех, почитай, каждый день бегут. Месяц стоим, другой. Февраль пришел. Был я у городьбы на карауле рядом с крепостцой — коней берегли. Отстоял сменку и — в шалаш, вроде юрты кожей закрытый. Заснул у огонька. И снится мне, будто еду я в санях в Тобольск с мешком золота. Вот уж кремль белостенный видать. Только вдруг является передо мной матушка моя и за спину мне рукой показывает. Оглянулся я — волки! Гоню коня, а они настигают, клыки ажно блестят. А у меня будто ни палаша, ни фузеи — один кнут. Звери настигают, один как прыгнет, сбил я его кнутом, а тут другие так и лезут, так и лезут… Тут проснулся я, перекрестился. Слышу, метель сильная, пурга.

Вышел. Караул, вижу, стоит. Отошел чуть за нуждой и провалился в какой-то буерак малый. Выбрался, глядь: малахаи калмыцкие мелькают… Скрали все наши караулы, угнали коней и часть провианту отбили… Пробрался я ползком в крепость, а поутру полезли калмыки на штурм. Двенадцать часов лезли ордынцы. Кабы не пушки, сроду б не отбиться. У них ныне тоже кроме луков и стрел ружья по многом количестве имеются… Вот так, кабы не сон, так не сидеть бы мне с вами…

— Ну а после че было? — спросил Лоскутов.

Островский заметно охмелел, глаза под белесыми ресницами покраснели, жует лениво.

— После?.. После Черен-Дондук, брат контайши, прислал послов, сдаваться предлагал. Только Иван Дмитрич ему ответствовал, мол, крепость сия по велению самого государя ставлена и ниже по Иртышу впредь другие ставлены будут, а с калмыками-де торговать и жить в мире будем… Черен-Дондук снова приступать стал. Божей милостью отбивались… Гонцов в Тобольск посылали, да они не дошли, помощи от князя Гагарина не было… А к весне на войско наше мор напал… По тридцать душ за день отходило…

Провиант на исходе… Разорили крепость, погрузились на дощаники и отплыли вниз по Иртышу. Осталось-то нас всего сот семь, не более. После в устье Оми поставили крепость Омску и отписали о том князю Гагарину да государю… Ныне вот повезу указ в сию крепость, к присяге приводить…

— Что же и нам указ есть к той присяге идти? — осторожно спросил Исецкий.

— Как же! Утресь коменданту Глебовскому передам! — гордо вскинулся Островский, потом, нахмурившись, погрозил пальцем: — Только до времени никому!

— А что, Иван Петрович, дал бы нам указ-то поглядеть. О чем там писано? — спросил Исецкий.

— Нельзя… Комендант опубликует, узнаете…

Василий Исецкий стал упрашивать сержанта, что-де очень любопытно, о чем указ и енароком будто то и дело кошелем позвякивать. Лоскутов же потчевал гостя водкой. Но сержант был крепок, с ног не валился, стал жаловаться на трудную службу и малое жалованье. Тут ему Исецкий и предложил в открытую рубль серебром. Но сержант надулся и сказал, что за рубль никакого указа не покажет, и запросил три. Исецкий вспомнил, что полковник Немчинов денег велел не жалеть, согласился.

Сержант порылся в сумке и подал бумагу. Исецкий придвинул к себе свечу и стал читать.

На дворе послышался лай собаки, затем стук в дверь, и в избу вошел Аника Переплетчиков с сыном Степкой. Подозвал Федора Лоскутова и зашептался с ним. Час назад Аника снова потчевал поленом Степку, сказавшего, что, мол, Варька девка нечестная и он такой жены себе не желает. На то Аника отвечал ему, что-де он не проверял и нечего дурь гнать. Степка было заупрямился, но полено сделало свое дело…

— Где Варька? — спросил Федор жену.

— В сенях спит, верно. Будто не в себе пришла, не захворала ли? — ответила жена.

— Собирайтесь, — шепнул ей Федор и объяснил, зачем пришел Шлеп-нога.

Жена охнула и прикрыла рот рукой. Сержант Островский, задремавший было, вскинул голову и схватился за палаш:

— Кто такой? Пошто шепчетесь? Воровство против меня умышляете! Клади указ! — крикнул он Исецкому, спрятавшему бумагу от глаз Аники под стол.

— Положи, положи палаш-то, — стал успокаивать его Лоскутов. — Это сродственник мой, Переплетчиков, в канцелярии земского судьи Верещагина служит. Никакого воровства тебе чинить не хотим…

— О чем шепчетесь, говори! — уже не так сердито приказал сержант.

Федор Лоскутов замялся и, кивнув на Степку, ответил:

— Сына его с дочерью моей повенчать хотим…

Сержант уставился на Степку, соображая, и вдруг захохотал:

— Ха-ха-ха!.. А я думал, против меня замышляете… Ха-ха! Вот этого? — показал он пальцем на Степку и задвинул палаш в ножны. — Ну-ка, подойди ко мне, жених, ха-ха… Степка подошел. — Когда венчать хотите? — обратился Островский к Федору.

— Да вот, сейчас вроде!

— О! Буду посаженым отцом. Люблю тайные венчания. А ты читай, читай, — пьяно кивнул он Исецкому.

Исецкий стал лихорадочно читать. Марья пошла за дочерью. Варька приняла новость равнодушно и без слов пошла за матерью одеваться, будто не под венец, а поливать капусту.

— О чем указ-то? — спросил Аника.

— О престолонаследстве, — ответил Островский, хлопая Анику по плечу, — скоро присягать будете.

— А-а, — протянул Аника, поглядывая на Исецкого.

Пока собирались, Василий прочитал указ и вытер пот со лба.

Отдал указ Островскому, тот положил его в сумку и, застегнув портупею, сказал:

— Пошли все! Батюшка, чай, заждался!

Когда они вступили в сумрак церкви, где горело несколько тонких свечей, отец Афанасий опасливо покосился на сержанта, но Островский успокоил его:

— Крути, крути, поп… Только скорее, нам еще попировать нынче надобно! — и подтолкнул Степку к Варьке. — Смелее, бабы бояться — детей не иметь!

И отец Афанасий начал венчание.

Собираясь с вечера на пашню, конный казак Федор Терехов строго-настрого наказал жене Алине держать старый огонь в камельке, а уж коли не уследит, то нового огня не разводить, дабы не навести неудачу на день, когда он собрался сеять. С вечера он нащепал ей большой пук лучины, чтобы меняла ночью. Но проснувшись раным-рано, увидел, что жена не уследила, — намахалась вальком на реке, стирая холсты, намаялась в огороде — и собирался Федор в поле в полутьме.