Почувствовав, что стало клонить в сон, Васька встал, расшевелил костер. Прошелся, поднял голову и через оконце в кронах деревьев увидел тонкий серп месяца. Снова присел на чурбак.

И вдруг из лесной тьмы раздался душераздирающий крик ребенка. От неожиданности Васька оцепенел, ему показалось, что зашевелились на голове волосы. Затем он вскочил, выставил ствол пищали в сторону леса. Послышалось еще несколько жалобных громких вскриков, и всё смолкло.

Васька смахнул пот со лба. Подошел заспанный Иван Володимирец.

— Что за шум? — спросил он караульного.

— Не ведаю!.. Будто дитё малое кричало!..

— Васька, откуда тут дитё?

— Я почем знаю! Говорю, дитё кричало!..

— Леший, поди, шалит! — спокойно сказал Володимирец и почесал седую бороду. — Ладно, утром поглядим…

После завтрака, когда все собирались в путь, Иван Володимировец с Васькой медленно пошли в ту сторону, откуда был крик. Саженей через пятьдесят Иван остановился, заметив капли крови на кустах. Пройдя еще несколько шагов, он наклонился и поднял за хвост окровавленную беличью шкурку.

— Вот твоё дитя! Сова белку схватила… — показал он на разбросанные серые перья. Помолчав, сказал: — Так уж устроено: зверь зверем питается!..

— А человек человеком, как наш Оська!.. — мрачно добавил Васька.

После смерти дьяка Патрикеева забот у воеводы Ильи Бунакова поприбавилось. Главным помощником его, дела дьяка на себя взявшего в съезжей избе, стал подьячий Захар Давыдов. Все бумаги на нем были. Из Тобольска уже обещали прислать нового дьяка, но дела не ждут, пока он прибудет.

Дела же покуда, слава богу, идут не хуже, чем при князе Осипе. После того, как Осип скрал городскую печать, Илья опечатал все казенные заведения своей перстнем-печатью: зелейный погреб, соляной погреб, соболиную казну, хлебный амбар, винный погреб… Все исправно работает потому, что Илья оставил над ними знающих людей, кои службу несли и при Осипе. Правда, сын боярский Степан Моклоков три дня от него прятался, не желая быть приставом за приходом и расходом государева винного погреба и двумя целовальниками. Но потом смирился. А вина из Тобольска присылают мало. Потому Илья велел наладить казенное винокурение сыну боярскому Василию Ергольскому.

У зелейного погреба оставил подьячего Михаила Максимова, сына Сартакова, у соболиной казны — подьячего Кирилла Якимова, сына Попова. Оба от него нос воротят, в сторону князя Осипа тянутся, но дело знают…

На аманатском дворе держал караул казак Федор Жаркой, стерег киргизских закладчиков. Аманатский двор перенесли на казачий двор Миньки Глухого. Так же перенесли посольский избу на двор казака Никиты Кинозера. Каждый день надобно было думать о караулах. Караулы стояли и у городских ворот. Посылались казаки и сторожевые разъезды и на заставы, дабы никто из города без проезжей грамоты с его, Ильиной, печати выехать не мог…

Сегодня с утра выписал с Давыдовым от своего имени память начальному заставы в деревне казака Егупова сыну боярскому Василию Меньшому Старкову с наказом «стоять ему на заставе усторожливо и бережно», «беглых, торговых и промышленных, и гулящих людей, и рыбных ловцов с неводы и с сетьми осматривать», «чтоб из Томского города без отпуску и без проезжих и без воевоцкой печати никто… не проезжал». Да для сличения дан ему отпечаток на воске от таможенной печати.

Новый острог тоже строится, Петрушка Терентьев после встрясок обыгался и за караулом начальствует над плотниками… Надо ему указать, чтоб несколько человек отправил на ремонт казенной мельницы на Ушайке, чтобы к новому урожаю для помолу была готова….

Вечор вернулся из Телеутской землицы Роман Старков, посланный им к главе улуса Абаковичей князю Коке для возобновления торга. Оказалось, что Кока уже знал о Томских делах. Написал ему о том белый калмык Бепы, бывший в апреле в Томске. И на предложение о возобновлении торговли Кока сказал, что потому своих людей с торгами не отпускает, что-де в городе промеж себя убийство и грабеж. Да весьма зол был на князя Щербатого, что тот через контайшу черных калмыков склонял Коку к личной шерти^{3} государю Алексею Михайловичу.

Еще год тому назад в Томск прислана государева грамота от марта 29 дня 7155 (1647) года, дабы воеводы добыли непременно личную шерть князя Коки, да чтоб шертовал он «по записи, как дядя и братья». Брат же его Кулудай и дядя Евтугай Коняев да «лутчие люди» Битеня Невтягин, Торгай Байсбеков, Читай Тереев, Чундугар Бызыбеков шертовали два года тому назад за себя и за князя Коку в палатке посольства Петра Сабанского. Сам же Кока говорил тогда, что не шертовал лично, боясь разорения от контайши.

По наказу его, Ильи, Роман Старков обращался к Коке с ласкою, вручил поминок, червчатое портище, однако тот шертовать отказался вновь. А торг прервал он еще до городской смуты, два года тому назад, после похода кузнецкого воеводы Афанасия Зубова на телесов, коих Кока считал своими данниками.

Одно обнадежило и обрадовало, что Кока предложил вместе воевать Мачика, племянника Абаки, князя второго Большого Улуса Телеутской землицы, с которым он жил немирно. Мачик то и дело разорял волости, кои платили государю ясак, уводил ясашных и русских людей в полон… Кока рассказал, где ныне Мачик, что у него всего двести ратных людей, обещал дать вожей.

Узнав эти вести, Бунаков продиктовал Захару Давыдову письмо к государю, в котором писал, что «князец Мачик живет от Томского города и Кузнецкого острога в 4 или 5 днищах, и твоим государевым томским и кузнецким ясашным людям чинитца от него изгоня многая. Приезжаючи, Мачик и его братья и дети их к себе емлют», что ежели не смирить Мачика ратью, то он разорит ясашных, что над Мачиком «мочно поиск учинить и задоров за нево, Мачика, с колмацкими людьми не чаять».

Думалось, ежели сделать, что Щербатый не смог: смирить Мачика и получить личную шерть Коки, то от государя, пожалуй, будет честь и милость.

Весь месяц Щербатый не сидел сложа руки, не один десяток листов бумаги исписал. Челобитные и отписки готовы и к государю, и в Тобольск, и в Нарым, и в Красноярск, и в Сургут, и в Москву нужным людям… Вот только как переправить их, бунтовщики сторожи и заставы на всех путях понаставили. Да еще в любой час могут дом пограбить, как пограбили многих лучших людей. Надобно бы отправить жемчуга Аграфены да камни с золотом… Опять же с кем и как?.. Помог верный холоп Федька Воронин.

В воскресенье, в июня 11-й день, ходил он на базарную площадь за провиантом. Там встретился с конным казаком Семкой Шадчениным, который поинтересовался здоровьем Осипа Ивановича, материл Гришку Подреза за то, что тот сбил его конем полгода тому и сломал руку, которая с той поры мозжит на непогоду, заодно и Бунакова, что с эдаким вором стакался… Федька поддакивал ему и, как бы между прочим, посетовал, что государь бы сие безобразие остановил, да вот Осип Иванович известить его не может. Бунтовщики всех обыскивают, письма на заставах перенимают… Семка сказал, что заставы можно обойти тропами Чепинской волости, что в его доме остановился князец сей волости Мурза Изегельдеев, который и провести может, коли посулить ему денег, ибо он к воеводе Осипу Ивановичу добр. А бумаги-де можно так упрятать, что ни одна собака не найдет! Федька пошел с Семкой в его дом, переговорил с Мурзой. Мурза согласился помочь за три рубля, и еще, ежели воевода вернется, с мертвых людей его волости ясак брать не будет. Затем Семка повел Воронина в дровяник, где показал полуторавершковой толщины березовую оструганную плаху-доску. «Для лавки готовил. Отрежу с локоть, будто для сидения в возок, продолблю долотом в ребре щель глубокую, — сказал Семка, — бумаги схороню, а после щель закрою, заклею и зачищу. До Тобольска с вами пойду, к сыну в гости, два года не виделись….»

Щербатый обрадовался такой возможности, велел Мурзу обнадежить, Федьке сказал, что коли до Москвы довезет бумаги, отпустит его от себя, даст денег на свой дом…