— Во наша вера! — тронул лохмач дубинку. — Ты ж коли болтать много станешь, я тя на осине вниз башкой повешу, и пусть твой старец тебе пособит! Ха-ха-ха! Чего это казаки решили попу писать?

— Указ царский вышел безымянному наследнику присягать, мы за безымянного не идем, — нехотя ответил Байгачев. — Последнее время ныне идет…

— Бунтовать, значит, порешили? Давай, давай, он вам побунтует… Уж коли противничать, так с топором, а не с бумагой.

— Развяжите, не убегу, — попросил Байгачев.

— Итак посидишь… — сказал лохмач и задрал голову.

Наверху разом вдруг зашуршало, пошел мелкий дождь. Лохмач и рыжебородый убрались в балаган, оставив молодого у костра под навесом сторожить пленника. Байгачев, досадуя на себя, что поехал один, попробовал высвободить руки. Молодой заметил, подошел, пнул под ребро и пригрозил:

— Будешь ерзать, успокою по башке!

Всю ночь Байгачев провел в полудреме. Дождь шел недолго, и он остался сухим.

Утром лохмач снял с него бродни и, увидев нож, усмехнулся:

— Надежу небось на него имел? Гляди, коль обманул про избушку, вот этим самым ножом кишки выпущу! Есть ли избушка-то?

— Есть, есть! Кроме провианта и денег есть там пять соболей и горносталь, — приврал еще Байгачев, все больше теряя надежду вырваться.

— Ладно, веди…

Байгачев шел впереди, по бокам от него шли рыжебородый и молодой, лохмач ехал на его жеребце чуть сзади. Небо затянуло серой мглой, солнца не было видно, и Байгачев радовался тому: он мог вести своих спутников, куда вздумается, направления им не определить.

Но надо было торопиться: веселый птичий гомон обещал вёдро. Средь множества голосов выделялся пересвист дрозда и перекатистая трель овсянки-ремеза. Он шел, часто меняя направление, чтобы сбить своих ведомых. Проведя их по большому полукружью, опять вывел к той же дороге с другой стороны и пошел вдоль нее в полусотне саженей, прислушиваясь, не раздастся ли топот коня. Но время шло, а на дороге было тихо. Вот-вот кончится лес, и с опушки будет видно поле, за которым речка, а на другом берегу Ложников погост. Ждать больше было нечего, и, приблизившись к придорожным кустам, он продрался через них на дорогу и что было сил побежал к уже виднеющемуся краю леса.

— Стой, стой, курва! — орали рыжебородый и молодой, продираясь через кусты.

До опушки оставалось саженей двести, когда лохмач догнал его, ловко метнул в ноги дубинку. Байгачев упал. Подбежавшие рыжебородый и молодой навалились на него.

— Падла, омманывать! — замахнулся на него дубинкой рыжебородый, но лохмач остановил его.

— Постой, Митька, это для него слишком легкая смерть будет!

Они отволокли Байгачева в глубь леса от дороги, раздели донага и повесили на веревках за руку и за ногу враскос между двумя березами возле муравейника.

— Пусть божьи твари попируют! — сказал лохмач. — Позыркай, позыркай! Вот и пришел тебе конец света… Помолись, может, старец поможет…

Он срубил саблей молодую березку, положил вершиной на муравейник, а комелек кинул на Байгачева.

Повернулся к коню и вдруг дернулся и повалился на землю со стрелой в горле. Следом раздался выстрел, и, схватившись за живот, осел рыжебородый. Молодой взвизгнул и зайцем метнулся прочь.

Из-за деревьев вышли два человека. Это были Федька Немчинов с ружьем и Степка Переплетчиков с казацким луком.

Ранним утром 22 мая 1722 года по улицам города Тары шли два барабанщика, привлекая внимание жителей раскатистым дробным боем. Когда барабанные палочки ненадолго замирали, шагавший перед барабанщиками подьячий Иван Неворотов громко кричал:

— Всем быть надлежит у соборной церкви для публикации указа Его Императорского величества! Всем надлежит быть у соборной церкви немедля…

Привлеченные криком и барабанным боем жители потянулись к соборной церкви: шли казаки нагорной части города, посадские с низов от речки Аркарки. Скоро перед церковью собралась пестрая толпа. Толковали, о чем указ. Иные говорили, что, видно, о новой какой подати, другие откуда-то знали, что о безымянном наследнике, и шептали о последнем времени. На паперти стояли уже подьячий Андреянов, протопоп Алексей, фискал Никита Серебров, земский судья Верещагин и сержант Островский. Ждали коменданта Глебовского. Скоро и он прибыл с денщиком Гаврилой Ивкиным.

Придерживая полы волчьей черевьей епанчи, комендант взошел на паперть и кивнул подьячему Андреянову. Тот развернул копию с Устава и стал громко читать.

Собравшиеся слушали молча, и лишь когда Андреянов прочитал:

— «…дабы сие было в воле Правительствующего Государя, кому оной хочет, тому и определит наследство…» — По толпе прошел шорох, но тут же затих.

Андреянов дочитал указ. Перевел дыхание и продолжил:

— К сему уставу имеется «Форма клятвенного обещания». Форма сия такова: «Я, нижеименованный, обещаюсь и клянусь пред Всемогущим Богом и Святым Его Евангелием в том, что по объявленному Его Пресветлейшаго и Державнейшаго Петра Великого Императора и Самодержца Всероссийского Нашего Всемилостивейшего Государя о наследстве Уставу сего настоящего 1722 года февраля 5-го дня, по которому ежели Его Величество по всей своей высокой воли и по Нем Правительствующим Государем Российского престола, кого похотят учинить наследником, то в Их Величества воли да будет… А ежели к сему явлюсь противен, или инако противное что помянутому Уставу толковать стану, то за изменника почтен и смертной казни и церковной клятве подлежать буду. И во утверждение сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего и подписуюсь». По указу же сибирского губернатора Алексея Михайловича Черкасского комендант Иван Софонович Глебовский повелевает градским жителям, а также уездным быть у присяги мая 25-го дня здесь же, у соборной церкви. Копия с Устава висеть будет на градских воротах. Об Уставе надлежит сообщать всем, кто по разным нуждам в отлучке обретается.

Андреянов замолчал, и тут же из толпы кто-то звонко крикнул:

— Как же за безымянного наследника Евангелие целовать, ежели он чертом будет?

Комендант Глебовский, стоявший до этого с хмурым, озабоченным видом, выступил вперед и крикнул в заволновавшуюся толпу:

— Кто сие гавкнул? На виску захотели? Всем быть у присяги, когда объявлено. Теперь расходись!

Народ медленно стал расходиться, судача о государевом указе.

К Глебовскому подошел сержант Островский.

— Господин комендант, пошто поздно срок назначил? Мне в Омску крепость надобно с присягой сей.

— Потому срок такой, чтоб уездные люди успели прийти. Сегодня пошлем служилых людей объявлять об указе…

— Градских-то можно бы с завтрева начать. — Поспеешь сержант в свою Омску крепость, аль там житье привольнее, чем у нас? — пошутил Глебовский, пряча за улыбкой досаду.

— Житье-то тут неплохое, да наше дело служилое… В Тобольске говорено было не медлить.

— Ладно, ладно, успеется… — сказал Глебовский, думая о своем.

Поздним вечером прошлого дня денщик Гаврила Ивкин доложил Глебовскому о приходе полковника Немчинова в его дом. Глебовский велел принять, хотя с угару болела голова, — дворовый человек Сашка, не привыкший к печи с дымоходом, рано закрыл трубу и едва не уморил хозяина; хорошо, денщик почуял неладное.

Когда Иван Гаврилович вошел, Глебовский в темно-синем атласном шлафоре полулежал на высокой подушке с камчатой наволокой. Войдя, Немчинов перекрестился на многочисленные поблескивающие дорогими окладами образа. Перед образом Знамения Святыя Богородицы в серебряном окладе горела тонкая свеча.

— С чем пожаловал, Иван Гаврилыч? — спросил Глебовский, встав с пуховика. Подойдя к столу, на котором стояло два шандала с восемью свечами, он взял медные щипцы и снял с одной нагар.

— Такое вот дело, Иван Софонович, что и не знаю, с чего начать, — сказал Немчинов, тронув пшеничную с проседью бороду.

— С дела и начни, коли так, время позднее…